О Сталинградской битве написано и сказано немало. Акцент чаще делался на факторах, позволивших Красной Армии переломить ход противостояния, гораздо меньше внимания уделено причинам провала вермахта.

За двумя зайцами

Немцы восприняли поражение под Сталинградом гораздо болезненней чем, скажем, в Курской битве. И дело не только в более ощутимых потерях. Для Гитлера город носящий имя Сталина был важной смысловой доминантой войны. Фюрер прекрасно понимал, что взятие Сталинграда могло бы нанести ощутимый удар по самолюбию советского вождя, и, возможно, деморализовать Красную Армию.

С другой стороны, покоренный Сталинград должен был стать плацдармом для успешного продвижения германской армии на юг – к Астрахани, и дальше к столь в важному в стратегическом значении нефтеносному району Закавказья. Осуществление этих целей происходило одновременно. Одна часть группировки немецких войск во главе с Фридрихом Паулюсом двинулась к Сталинграду, другая, возглавляемая Эвальдом фон Клейстом, направилась на юг.

Если бы Гитлер не погнался за двумя зайцами, а принял решение сконцентрироваться на Сталинграде, то перевес немцев в живой силе и технике, который наметился к началу боевых действий (так, по единицам авиации Люфтваффе превосходили советские ВВС в 10 раз), стал бы более ощутимым. И никто не знает, как мог при таком раскладе разворачиваться ход противостояния.

Роковая ошибка

Многие западные историки и военные эксперты выражают мнение, что разгром немецкой группировки под Сталинградом во многом предопределил запрет Гитлера выводить войска из котла. Тогда, по разным данным, в окружении оказалось от 250 до 330 тысяч военнослужащих вермахта. Отмени фюрер свое решение сразу, и у войск появился бы шанс вырваться из кольца, – были уверены немецкие генералы.

Но Гитлер был упрям, он все надеялся на чудо: «Мы ни при каких условиях не можем сдать Сталинград. Вновь захватить его нам уже не удастся». Автор ряда книг о Второй мировой войне британец Энтони Бивор писал: «Гитлером овладела навязчивая идея, что отступление 6-й армии от Сталинграда ознаменует собой окончательный уход немецких войск с берегов Волги».

На помощь Паулюсу стали спешно перебрасываться немецкие части с Кавказа, однако к тому времени 6-я армия была уже обречена. Советские войска под командованием Жукова, Рокоссовского и Ватутина безжалостно сжимали кольцо вокруг города, лишая немцев не только снабжения, но и малейшей надежды на спасение.

Непреодолимые руины

Германские войска после упорных боев к концу сентября 1942 года смогли преодолеть сопротивление 62-й армии генерала Василия Чуйкова и прорваться к центру города. Однако дальше продвижение немцев застопорилось. Помимо ожесточенного сопротивления защитников Сталинграда свою роль сыграли размеры города, на несколько десятков километров вытянувшегося вдоль правого берега Волги. В конце августа после серии мощных бомбовых ударов немецкой авиации многочисленные городские кварталы фактически были превращены в непроходимые руины.

Немецкие историки почти единогласно отмечают, что бомбардировка Сталинграда, превратившая город в настоящий ад, где каждый дом пришлось отвоевывать ценой больших потерь, стала крупным стратегическим промахом германского командования. К примеру, здание Облпотребсоюза, известное как Дом Павлова, советские бойцы удерживали в течение 58 дней. Так и не сумели немцы полностью овладеть заводом «Красные баррикады», в 400 метрах от которого располагался штаб Чуйкова.

Голод, холод, безнадега

К концу осени 1942 года положение вермахта стало критическим. Огромное количество трупов, еще большее число раненых, больных тифом, изнеможенных и голодных солдат, вынужденных по нескольку раз в день слышать из громкоговорителей предложение о сдаче в плен: все это создавало картину настоящего апокалипсиса.

Немцы оказались совершенно не готовы к суровым морозам, в войсках царила антисанитария, катастрофически не хватало продуктов. «Суп все водянистее, куски хлеба все тоньше. Нехватку можно покрыть только за счет убоя еще оставшихся лошадей. Но даже это невозможно», – вспоминал бывший солдат вермахта.

Лучше всего плачевное положение еще недавно бравых немецких вояк описывают слова генерала Ивана Людникова, к которому привели языка: «На ногах – что-то напоминающее огромные валенки на деревянных подошвах. Из-за голенищ вылезают пучки соломы. На голове поверх грязного ситцевого платка – дырявый шерстяной подшлемник. Поверх мундира – женская кацавейка, а из-под нее торчит лошадиное копыто».

Из рук вон плохо обстояли дела со снабжением 6-й армии. Воюющие под Сталинградом немецкие солдаты были до крайности возмущены, почему вместо боеприпасов, медикаментов, теплой одежды и продовольствия министерство пропаганды додумалось перебросить 200 тысяч газет и листовок, а также ящики с ненужными перцем, майораном и презервативами.

Ахиллесова пята

В помощь 6-й армии германским Генштабом были направлены итальянские, румынские, венгерские и хорватские части, которые должны были поддерживать Паулюса с флангов. Однако, как только позиции союзников подверглись более-менее серьезному удару со стороны советских войск, немецкому генералу уже пришлось ломать голову над тем, как вырваться из окружения.

О боеспособности союзников лучше всего расскажет исторический анекдот. После советской контратаки Бенито Муссолини поинтересовался у своего министра, не отступает ли итальянская армия. «Нет, дуче, она просто бежит», – услышал он в ответ.

Не лучше итальянцев воевали и румыны. Из описания командира немецкого саперного батальона Гельмута Вельца можно увидеть, что из себя представляли румынские офицеры: «Их окутывает целое облако одеколона. Несмотря на усы, выглядят они довольно бабисто. Черты их загорелых лиц с пухлыми бритыми щеками расплывчаты». Советские военные этих щёголей с подведенными бровями, напудренными и подкрашенными лицами называли «персонажами из оперетты».

После сталинградской капитуляции немецкие союзники, лишившись наиболее боеспособных частей, уже не могли оказывать сколь-нибудь серьезной поддержки Германии на Восточном фронте. Наблюдая за избиением союзных войск под Сталинградом, окончательно от планов вмешаться в войну на стороне Оси отказалась и Турция.

Полевая почта противника была направлена в Москву в ГлавПУРККА (Главное политическое управление Рабоче-крестьянской Красной армии), а оттуда в созданную в начале войны в Институте Маркса-Энгельса-Ленина при ЦК ВКП(б) небольшую Особую группу, состоящую из научных сотрудников хорошо знавших немецкий язык. Работники группы разбирали, прочитывали и при необходимости переводили письма, дневники и другие записи, изъятые у солдат и офицеров немецкой армии, готовили на их основе публикации для сводок Совинформбюро, тематические подборки материалов, сборники.

Представляю читателю небольшую часть «признаний врага».

«…Оснащённые самым современным оружием, русский наносит нам жесточайшие удары. Это
яснее всего проявляется в боях за Сталинград. Здесь мы должны в тяжёлых
боях завоёвывать каждый метр земли и приносить большие жертвы, так как
русский сражается упорно и ожесточённо, до последнего вздоха…»
Из письма ефрейтора Отто Бауэра, п/п 43396 В, Герману Куге. 18.XI.1942 г.

«…Сталинград - это ад на земле, Верден, красный Верден, с новым вооружением. Мы
атакуем ежедневно. Если нам удаётся утром занять 20 метров, вечером
русские отбрасывают нас обратно…» Из письма ефрейтора Вальтера Оппермана, п/п 44111, брату 18.XI.1942 г.

«…Когда мы пришли в Сталинград, нас было 140 человек, а к 1 сентября, после
двухнедельных боёв, осталось только 16. Все остальные ранены и убиты. У
нас нет ни одного офицера, и командование подразделением вынужден был
взять на себя унтер-офицер. Из Сталинграда ежедневно вывозится в тыл до
тысячи раненых. Как ты видишь, потери у нас немалые…»
Из письма солдата Генриха Мальхуса, п/п 17189, ефрейтору Карлу Вейтцелю. 13.XI.1942 г.

«…Днём из-за укрытий показываться нельзя, иначе тебя подстрелят, как собаку. У
русского острый и меткий глаз. Нас было когда-то 180 человек, осталось
только 7. Пулеметчиков № 1 было раньше 14, теперь только двое…»
Из письма пулемётчика Адольфа матери. 18.XI.1942 г.

«…Если бы вы имели представление о том, как быстро растёт лес крестов! Каждый
день погибает много солдат, и часто думаешь: когда придёт твоя очередь?
Старых солдат почти совсем не осталось…»
Из письма унтер-офицера Рудольфа Тихля, командира 14-й роты 227-й пехотной дивизии, жене.

«…Да, здесь приходится благодарить Бога за каждый час, что остаёшься в живых.
Здесь никто не уйдёт от своей судьбы. Самое ужасное, что приходится
безропотно ждать, пока наступит твой час. Либо санитарным поездом на
родину, либо немедленной и страшной смертью в потусторонний мир. Лишь
немногие, богом избранные счастливцы благополучно переживут войну на
фронте под Сталинградом…»
Из письма солдата Пауля Больце Марии Смуд. 18.XI.1942 г.

«…Я был на могиле Гиллебронда из Эллерса, убитого поблизости от
Сталинграда. Она находится на большом кладбище, где лежит около 300
немецких солдат. Из моей роты там тоже 18 человек. Такие большие
кладбища, где погребены исключительно немецкие солдаты, встречаются чуть
ли не на каждом километре вокруг Сталинграда…» Из письма ефрейтора Августа Эндерса, п/п 41651 А, жене. 15.XI.1942 г.

«…Здесь сущий ад. В ротах насчитывается едва по 30 человек. Ничего подобного мы
ещё не переживали. К сожалению, всего я вам написать не могу. Если
судьба позволит, то я вам когда-нибудь об этом расскажу. Сталинград -
могила для немецких солдат. Число солдатских кладбищ растёт…»
Из письма обер-ефрейтора Иозефа Цимаха, п/п 27800, родителям. 20.XI.1942 г.

«…2 декабря. Снег, только снег. Питание пакостное. Мы всё время голодны.
6 декабря . Порции ещё сокращены…
8 декабря . С едой становится всё плачевней. Одна буханка хлеба на семь человек. Теперь придётся перейти на лошадей.
12 декабря .Сегодня я нашёл кусок старого заплесневевшего хлеба. Это было настоящее
лакомство. Мы едим только один раз, когда нам раздают пищу, а затем 24
часа голодаем…»
Из дневника унтер-офицера Иозефа Шаффштейна, п/п 27547.

«…22-25 ноября . Русские танки обходят нас и атакуют с фланга и тыла. Все в панике
бегут. Мы совершаем 60-километровый марш через степи. Идём в направлении
на Суровикино. В 11 часов русские танки и «Катюша» атакуют нас. Все
снова удирают.
6 декабря . Погода становится всё хуже. Одежда замерзает на теле. Три дня не ели, не спали.
Фриц рассказывает мне подслушанный им разговор: солдаты предпочитают
перебежать или сдаться в плен…»
Из дневника фельдфебеля полевой жандармерии Гельмута Мегенбурга.

«…Вчера мы получили водку. В это время мы как раз резали собаку, и водка
явилась очень кстати. Хетти, я в общей сложности зарезал уже четырёх
собак, а товарищи никак не могут наесться досыта. Однажды я подстрелил
сороку и сварил её…»
Из письма солдата Отто Зехтига, 1-я рота
1-го батальона 227-го пехотного полка 100-й легко-пехотной дивизии, п/п
10521 В, Хетти Каминской. 29.XII.1942 г.

«…26 декабря . Сегодня ради праздника сварили кошку».
Из записной книжки Вернера Клея, п/п 18212.

«…23 ноября . После обеда нас невероятно обстреливали русские самолёты. Ничего
подобного мы ещё не переживали. А немецких самолётов не видно ни одного.
Это ли называется превосходством в воздухе?
24 ноября . После обеда жуткий огонь. Наша рота потеряла половину своего состава.
Русские танки разъезжают по нашей позиции, самолёты атакуют нас. У нас
убитые и раненые. Это просто неописуемый ужас…»
Из дневника унтер-офицера Германа Треппмана, 2-й батальон 670-го пехотного полка 371-й пехотной дивизии.

«…19 ноября . Если мы проиграем эту войну, нам отомстят за всё, что мы сделали.
Тысячи русских и евреев расстреляны с женами и детьми под Киевом и
Харьковом. Это просто невероятно. Но именно поэтому мы должны напрячь
все силы, чтобы выиграть войну.
24 ноября …Утром добрались до Гумрака. Там настоящая паника. Из Сталинграда движутся
непрерывным потоком автомашины и обозы. Дома, продовольствие и одежда
сжигаются. Говорят, мы окружены. Вокруг нас рвутся бомбы. Затем приходит
сообщение, что Калач, захваченный было немцами, снова в руках у
русских. Против нас выставлено будто бы 18 дивизий. Многие повесили
головы. Некоторые уже твердят, что застрелятся… Возвращаясь из Карповки,
мы видели части, которые жгли одежду и документы…
12 декабря … Русские самолёты делаются всё более дерзкими. Обстреливая нас из
авиапушек, сбрасывали также бомбы замедленного действия. Фогт убит. Кто
следующий?
5 января . У нашей дивизии есть кладбище под Сталинградом, где похоронено свыше 1000 человек. Это просто
ужасно. Людей, направляемых сейчас из транспортных частей в пехоту,
можно считать приговорёнными к смерти.
15 января . Выхода из котла нет и не будет. Время от времени вокруг нас рвутся мины…»
Из дневника офицера Ф. П. 8-го легкого ружейно-пулемётного парка 212-го полка.

«…Как чудесно могли бы мы жить, если не было этой проклятой войны! А теперь
приходится скитаться по этой ужасной России, и ради чего? Когда я об
этом думаю, я готов выть от досады и ярости…»
Из письма обер-ефрейтора Арно Бееца, 87-й артиллерийский полк 113-й пехотной дивизии, п/п 28329 Д, невесте. 29.XII.1942 г.

«…Часто задаёшь себе вопрос: к чему все эти страдания, не сошло ли человечество
с ума? Но размышлять об этом не следует, иначе в голову приходят
странные мысли, которые не должны были бы появляться у немца. Но я
спасаюсь мыслями о том, что о подобных вещах думают 90% сражающихся в
России солдат».
Из письма ефрейтора Альбрехта Оттена, п/п 32803, жене. I.I.1943 г.

«…15 января . Фронт за последние дни рухнул. Всё брошено на произвол судьбы. Никто не
знает, где находится его полк, его рота, каждый предоставлен самому
себе. Снабжение остается по-прежнему скверным, так что момент разгрома
оттянуть нельзя.
В последние дни бывает так: нас атакуют
шесть или девять «СБ-2» или «Ил-2» с двумя-тремя истребителями. Не
успеют исчезнуть, как выплывают следующие и низвергают на нас свои
бомбы. На каждой машине по две-три штучки (тяжёлые бомбы). Эта музыка
слышится постоянно. Ночью как будто должно бы быть спокойней, но гуденье
не прекращается. Эти молодцы летают иногда на высоте 50-60 м, наших
зениток не слышно. Боеприпасы израсходованы полностью. Молодцы стреляют
из авиакатушек и сметают наши блиндажи с лица земли.

Проезжая через Гумрак, я видел толпу наших отступающих солдат, они
плетутся в самых разнообразных мундирах, намотав на себя всевозможные
предметы одежды, лишь бы согреться. Вдруг один солдат падает в снег,
другие равнодушно проходят мимо. Комментарии излишни!
18 января . …В Гумраке вдоль дороги и на полях, в блиндажах и около блиндажей
лежат умершие от голода, и затем замёрзшие немецкие солдаты…»
Из дневника офицера связи, обер-лейтенанта Гергарда Румпфинга, 96-й пехотный полк 44-й пехотной дивизии.

«…В нашем батальоне только за последние два дня мы потеряли убитыми,
ранеными и обмороженными 60 человек, свыше 30 человек убежало,
боеприпасов оставалось только до вечера, солдаты три дня совершенно не
ели, у многих из них обморожены ноги. Перед нами встал вопрос: что
делать? 10 января утром мы читали листовку, в которой был напечатан
ультиматум. Это не могло не повлиять на наше решение. Мы решили сдаться в
плен, чтобы те самым спасти жизнь нашим солдатам…»
Из показаний
пленного капитана Курта Мандельгельма, командира 2-го батальона 518-го
пехотного полка 295-й пехотной дивизии, и его адъютанта лейтенанта Карла
Готшальта. I5.I.1943 г.

«…Все на батарее - 49 человек - читали советскую листовку-ультиматум.

По окончании чтения я сказал товарищам, что мы люди обречённые и что
ультиматум, предъявленный Паулюсу - это спасательный круг, брошенный нам
великодушным противником…»
Из показаний пленного Мартина Гандера.

«…Я прочёл ультиматум, и жгучая злоба на наших генералов вскипела во мне.
Они, по-видимому, решили окончательно угробить нас в этом чёртовом
месте. Пусть генералы и офицеры сами воюют. С меня довольно. Я сыт
войной по горло…»
Из показаний пленного ефрейтора Иозефа Шварца, 10-я рота 131-го пехотного полка 44-й пехотной дивизии. II.I.1943 г.

«…с 21 ноября мы окружены. Положение безнадёжно, только наши командиры не
хотят в этом сознаться. Кроме пары ложек похлёбки из конины, мы ничего
не получаем…»
Из письма унтер-офицер Р. Шварца, п/п 02493 С, жене. 16.I.1943 г.

«…Превосходство русских в артиллерии, танках, авиации, боеприпасах и в людских ресурсах
- вот важнейшая причина катастрофы немецких войск под Сталинградом.

Русские танки действовали очень хорошо, особенно танки Т-34. Большой
калибр установленных на них орудий, хорошая броня и большая скорость
придают этому типу танков превосходство над немецкими танками. Русские
танки тактически в этих последних боях применялись хорошо.

Артиллерия действовала хорошо. Можно сказать, что у неё было
неограниченное количество боеприпасов, об этом свидетельствовал сильный и
очень плотный огневой налёт артиллерии и тяжёлых миномётов. Тяжёлые
миномёты оказывают сильное моральное воздействие и наносят большое
поражение.
Авиация действовала большими группами и очень часто бомбила наши обозы, склады боеприпасов и транспорт…»
Из показаний пленного генерал-майора Морица Дреббера, командира 297-й пехотной дивизии.

«…До завтрашнего дня у нас народный траур - борьба в Сталинграде окончена.
Это самый тяжёлый удар с начала войны; сейчас и на западном Кавказе идут
тяжёлые бои. Теперь призываются, кажется, последние остатки!…»
Из письма Хельги Штейнкоглер (Штейнах) врачу Альберту Поппи, п/п 36572. 5.II.1943 г.

«…Теперь все солдаты страшно боятся попасть в окружение, как это случилось с немецкими частями на Кавказе и под Сталинградом…
…Последнее время возросло число солдат, не верящих в победу Германии…
…Больше всего на солдат произвела впечатление гибель 6-й армии под Сталинградом…»
Из показаний пленного обер-ефрейтора Готфрида Цюллека, 1-я рота 317-го пехотного полка 211-й пехотной дивизии. 22.II.1943 г.

«…Операция по окружению и ликвидации 6-й немецкой армии является шедевром
стратегии. Поражение немецких войск под Сталинградом окажет большое
влияние на дальнейший ход войны. Чтобы восполнить колоссальные потери в
людях, технике и военных материалах, понесённые германскими вооружёнными
силами в результате гибели 6-й армии, потребуются огромные усилия и
много времени…»
Из показаний пленного генерал-лейтенанта Александра фон-Даниэля, командира 376-й немецкой пехотной дивизии.

Одни из самых атмосферных и пронзительных немецких мемуаров о разгроме 6-й армии, что пока попадались. Из неопубликованной рукописи Фридриха Вильгельма Клемма. В начале 2000-х автор разрешил напечатать нижеприведённый отрывок. На русском публикуется впервые. Родился 4 февраля 1914 года. До марта 1942 года был командиром III батальона 267-го пехотного полка 94-й пехотной дивизии. Был рекомендован к зачислению на курсы генерального штаба, стал адъютантом офицера Ia [оперативное управление] 94-й пехотной дивизии.

После роспуска дивизии был в чине капитана при артиллерийской группе под Сталинградом. Во время одной из атак 17 января 1943 года был тяжело ранен, закопался в землянке и провёл неделю в таком состоянии и без еды при температуре -25. Ледяной степной ветер задувал над окрестностями Сталинграда. Он бросал сухой снег в пустые лица уже не похожих на человеческие фигур. Было утро 23 января 1943 года. Великая немецкая армия билась в агонии. Для масс слонявшихся, осунувшихся и ослабевших солдат больше не было спасения. Несколькими часами ранее я был одним из этой безнадёжной толпы, приговорённый к поражению. Затем армейский квартирмейстер [подполковник Вернер фон Куновски] нашёл меня в заброшенном блиндаже, я был в бреду из-за ранения, растряс меня и донёс до штаба 6-й армии.

Там я получил разрешение на вылет и приказ добраться до последнего вспомогательного аэродрома в юго-западном углу Сталинграда. 4 часа я пробирался к своей цели на двух руках и одной здоровой ноге через снег по колено. Рана в верхней части правого бедра с каждым движением причиняла мне сильную боль. Вперёд, вперёд, говорили мне мои последние резервы воли, но моё измождённое тело больше не могло двигаться. Месяцы, проведённые на кусочке хлеба в день: в несколько последних дней снабжение вообще прекратилось. Добавить сюда и моральный гнёт от этого первого ужасного поражения наших войск.

Я лежал, полностью погребённый под маленьким сугробом, и вытирал снег с лица рукавом своей рваной шинели. Был ли смысл в этих усилиях? Русские разделались бы с раненым с помощью приклада. Для их заводов и шахт им нужны были только здоровые пленные. Этим утром начальник штаба армии [генерал Артур Шмидт] отговорил меня от мрачных планов. «Просто попробуй добраться до аэродрома», - сказал он, пока подписывал моё разрешение на вылет, - «Серьёзно раненых всё ещё вывозят. У тебя всегда много времени, чтобы успеть умереть!». И вот, я полз. Возможно, всё ещё был шанс на спасение из этого гигантского отрезка земли, превращённого человеком и природой в ведьминский котёл.

Но сколь бесконечен был этот путь для человека, который волочился по нему словно змея? Что это за чёрная толчея там на горизонте? Неужели это аэродром или лишь мираж, созданный перевозбуждённым, лихорадочным сознанием? Я взял себя в руки, протянул ещё три или четыре метра и затем остановился, чтобы передохнуть. Только не ложиться! Или со мной случится то же, что с теми, мимо кого я только что прополз. Они тоже хотели всего лишь немного передохнуть во время своего безнадёжного марша в Сталинград. Но изнурённость была выше их сил, а жестокий холод сделал так, что они никогда не проснулись. Можно было им почти позавидовать. Они больше не испытывали ни боли, ни беспокойств.Спустя примерно час я достиг аэродрома. Раненые сидели и стояли близко друг к другу. Задыхаясь, я пробрался к центру поля. Я забросил себя на кучу снега. Метель утихла.

Я посмотрел вдоль дороги за взлёткой: она вела назад в Сталинград. Отдельные фигурки с огромным усилием тянули себя к окраинам. Там, в зияющих руинах этого так называемого города они надеялись найти укрытие от мороза и ветра. Казалось, массы солдат пошли по этой дороге, но сотням это не удалось. Их окоченелые трупы были как столбы на этой навевающей ужас дороге отступления. Русский мог бы занять эту территорию уже очень давно. Но он был строг и в день проходил лишь обозначенное расстояние. Зачем ему было торопиться? Никто больше не мог его победить. Словно гигантский пастух, он погонял этих побеждённых людей со всех сторон в направлении города. Немногие, кто ещё, быть может, летали вокруг в самолётах люфтваффе, не в счёт. Казалось, русский подарил их нам. Он знал, что все здесь серьёзно ранены. Около меня на плащ-палатке лежали двое. У одного была рана в животе, у второго не было обеих рук. Вчера вылетела одна машина, но с тех пор разыгралась снежная буря, и было невозможно приземлиться, рассказал мне человек без рук с отсутствующим взглядом. Приглушённые стоны слышались вокруг. Вновь и вновь санитар пересекал полосу, но в целом он тут ничем не мог помочь. Вымотанный, я потерял сознание на своей куче снега и впал в беспокойный сон. Вскоре мороз разбудил меня. Стуча зубами, я оглянулся вокруг.

Инспектор люфтваффе шёл через взлётную полосу. Я крикнул ему и спросил, есть ли шансы улететь. Он ответил, что 3 часа назад им передали по радио: три самолёта вылетели, они сбросят припасы, но приземлятся или нет - неясно. Я показал ему своё разрешение на вылет. Покачав головой, он сказал, что оно недействительно, нужна подпись начальника санитарной службы армии [генерал-лейтенанта Отто Ренольди]. «Иди и поговори с ним», - закончил он, - «тут всего 500 метров, вон там в овраге…». Всего 500 метров! И вновь - великое усилие. Каждое движение отдавалось болью. Одна мысль об этом ослабила меня, и я скатился в полусонное состояние. Внезапно я увидел свой дом, мою жену и дочь, а за ними лица павших товарищей. Затем ко мне подбежал русский, поднял винтовку и ударил. Охваченный болью, я проснулся. «Русским» был санитар, который пнул меня в раненую ногу. Их было трое, с носилками. У них, видимо, было задание убрать трупы со взлётной полосы. Он хотел проверить, жив ли я. Это неудивительно, т.к. моё сжавшееся, бескровное лицо, скорее, выглядело как у трупа, чем у живого человека.

Краткий сон придал мне немного сил. Я попросил санитаров описать мне путь к медицинскому блиндажу, с намерением добраться до него. Я протащил себя вперёд на последнем издыхании. Казалось, прошла вечность, прежде чем я сидел перед начальником санитарной службы. Я описал ему происшествие и получил его подпись. «Этот баран мог бы и не отправлять тебя сюда», - сказал он, пока подписывал, - «подписи штаба армии достаточно». Затем он послал меня в соседний блиндаж. Врач хотел сменить мою повязку, но я отказался. Чувство острого беспокойства звало меня покинуть тёплый блиндаж. После энергичного выползания из оврага, я вернулся на аэродром. Поискал глазами инспектора, увидел его недалеко от моего сугроба. Теперь мои бумаги были в порядке, сказал он.

Я решил быть умнее и не стал называть его бараном: может, это мне и спасло жизнь. Во время нашей беседы над полем раздался шум моторов нескольких самолётов, летевших по направлению к нам. Это были русские или наши спасители? Все взгляды устремились в небеса. Нам были видны лишь смутные движения в светлом покрове небес. Снизу зажгли сигнальные огни. И затем они спустились, словно гигантские хищные птицы. Это были немецкие He 111-е, снижавшиеся большими кругами. Сбросят ли они лишь контейнеры с провизией, приземлятся ли, чтобы забрать нескольких из этих несчастных, подстреленных людей? Кровь бурно неслась по артериям, и, несмотря на холод, было жарко. Я расстегнул воротник моей шинели, чтобы удобнее было смотреть. Все усилия и страдания последних дней, недель и месяцев были забыты. Вон там было спасение, последний шанс попасть домой! Внутри себя каждый думал о том же самом. Значит, нас не списали и не забыли, они хотели нам помочь. Как огорчительно было чувство, что тебя забыли! В секунду всё изменилось. Вначале все вздохнули с облегчением. Затем на большом аэрополе начался внезапный переполох, как в разрушенном муравейнике.

Кто мог бежать, бежал; куда - никто не знал. Им хотелось быть там, где приземлится самолёт. Я тоже попытался встать, но после первой попытки упал, охваченный болью. Вот я и остался на своём снежном холме и наблюдал за этим бессмысленным неистовством. Две машины коснулись земли и покатились, загруженные до предела и пружинистые, чтобы остановиться в 100 метрах от нас. Третья продолжала кружить. Словно разлившаяся река все устремились к двум приземлившимся машинам и облепили их тёмной, волнующейся толпой. Коробки и ящики выгружали из фюзеляжа самолёта. Всё делалось с предельной скоростью: в любую минуту русские могли занять эту последнюю взлётную полосу немцев. Никто не мог им помешать. Внезапно стало тихо. У ближайшего самолёта появился медик в чине офицера и прокричал невероятно чётким голосом: «Мы берём на борт только сидячих тяжелораненых, и лишь по одному офицеру и семь солдат в каждый самолёт!». На секунду установилось мёртвое молчание, а затем тысячи голосов с возмущением завыли подобно урагану.

Теперь - жизнь или смерть! Всем хотелось быть среди восьми везунчиков, попадавших в самолёт. Один толкал другого. Ругань тех, кого отталкивали назад, усиливалась: крики тех, кого затаптывали, раздавались по всей полосе. Офицер спокойно взирал на это безумие. Казалось, он привык к этому. Раздался выстрел, и я вновь услышал его голос. Он говорил, повернувшись спиной ко мне; я не понял, что он сказал. Но я видел, как сразу же часть толпы без слов отпрянула от машины, упав на колени там, где стояли. Другие офицеры-медики выбирали из толпы тех, кого погрузят. Совсем забыв себя, я сидел на своей куче снега. После стольких недель полусна, эта бьющаяся жизнь совсем меня покорила. Прежде чем мне стало ясно, что больше и речи не может идти о моём спасении, плотный поток воздуха почти сдул меня с места. В ужасе я обернулся и всего в нескольких шагах от меня увидел третий самолёт. Он подкатился сзади. Огромный пропеллер почти разрубил меня. Окаменев от страха, я сидел не шелохнувшись. Сотни человек бежали со всех сторон в моём направлении. Если и был шанс на спасение, то это был он!

Массы сталкивались, падали, одни топтали других. Что меня не постигла та же участь, было лишь благодаря навевающим ужас, всё ещё вращающимся пропеллерам. Но теперь полевые жандармы сдерживали натиск. Всё медленно успокаивалось. Упаковки и тару выкидывали из машины прямо на промёрзшую землю. Никто из голодавших солдат и не думал об этом бесценном провианте. Все напряжённо ждали погрузки. Офицер, командовавший ей, забрался на крыло. В наступившей тишине я услышал, почти над своей головой, судьбоносные слова: «Один офицер, семь солдат!». И всё. В момент, когда он развернулся, чтобы слезть с крыла, я узнал в нём своего инспектора, человека, который отправил меня в эту сумасбродную погоню за начальником санитарной службы, а он узнал меня. С приглашающим жестом он крикнул: «А, вот и ты! Иди сюда!». И, повернувшись ещё раз, он добавил деловым тоном: «И семь солдат!». Ошеломлённый, я, наверное, секунду просидел на своём снежном стуле, но лишь секунду - ибо затем я встал, ухватился за крыло и проворно добрался до грузового отсека. Я заметил как стоявшие вокруг меня безмолвно отодвигались, и толпа давала мне пройти. Моё тело разваливалось от боли. Меня внесли в самолёт. Шум вокруг меня превратился в радостный крик: я потерял сознание.

Должно быть, всего лишь на несколько коротких минут, потому что когда я очнулся, то услышал как инспектор считает: «Пять». Значит пятерых уже погрузили. «Шесть… Семь». Пауза. Кто-то крикнул «Сядьте плотнее!», и они вновь начали считать. Мы вдавили себя друг в друга. «Двенадцать», - слышал я, а потом, - «тринадцать…, четырнадцать…, пятнадцать». Всё. Стальные двери были закрыты рывком. Места было лишь для восьми, а они взяли на борт пятнадцать. Пятнадцать человек были спасены из ада Сталинграда. Тысячи остались позади. Сквозь стальные стены мы чувствовали сосредоточенные на нас взгляды тех отчаявшихся товарищей. Передавайте Родине привет от нас, наверное, были их последние мысли. Они ничего не говорили, они не махали, лишь развернулись и знали, что их жуткая судьба предрешена. Мы летели к спасению, они шли к годам смертоносного плена. Мощный рёв двигателей выдернул нас из наших предвзлётных мыслей. Неужели мы действительно спаслись? Ближайшие минуты покажут. Машина крутилась на негладкой земле.

Пропеллеры выдавали всё, что можно. Каждой клеткой своего тела мы дрожали вместе с ними. Затем внезапно шум резко прекратился. Похоже, мы поворачивали. Пилот повторил манёвр. Заднее стекло в кабине пилота открылось, и он крикнул в отсек: «Мы перегружены - кто-то должен выйти!». Наше счастливое горение как ветром сдуло. Теперь пред нами была лишь ледяная реальность. Выйти? Это что значит? Молодой пилот с надеждой уставился на меня. Я был старшим офицером, я должен был решать, кто выйдет. Нет, этого я сделать не мог. Кого из тех, что на борту, только что спасённых, мог я выбросить на бессмысленную гибель? Покачав головой, я посмотрел на пилота. Сухие слова сорвались с моих губ: «Никто не покидает самолёт». Я услышал облегчённые вздохи тех, что сидели рядом.

Я почувствовал, что все сейчас ощущали себя одинаково, хоть и не было проронено ни слова одобрения или несогласия. Пилот потел. Он выглядел так, как если бы хотел протестовать, но когда увидел все эти решительные лица, он повернулся назад к приборной панели. Его товарищи в кабине, наверное, сказали ему: «Попробуй ещё раз!». И он попробовал! Наверное, мало когда пятнадцать человек молились столь искренне своему Богу, как это делали мы в те решающие моменты. Моторы взревели ещё раз, запев свою грозную песню.

По снежным следам, оставленным двумя другими машинами, стройная махина тускло-серого цвета с силой покатилась по взлётной полосе. Внезапно я почувствовал неописуемое давление в животе - самолёт покидал землю. Он медленно набирал высоту, дважды кружил вокруг поля, и затем повернул на юго-запад. Что было под нами? Не серые ряды товарищей, что мы оставили позади? Нет, эти солдаты были в коричневой униформе. Русские брали аэродром. Ещё бы несколько минут, и мы бы не успели ускользнуть. Только в тот момент мы поняли всю суровость положения. Воистину, это было спасение из когтей смерти в последнюю минуту! Ещё лишь несколько секунд русских было видно, затем облако взяло нас под свой спасительный покров.
В качестве иллюстрации использован постер к немецкому фильму 1993 года «Сталинград».

Часть этих писем нашли на груди убитых в Сталинграде солдат вермахта. Они хранятся в музее-панораме «Сталинградская битва». Большую часть пожелтевших от времени посланий родным и близким с войны автор книги доктор исторических наук, профессор кафедры истории ВолГУ Нина Вашкау нашла в архивах Франкфурта-на-Майне и Штутгарта.

Письма солдат вермахта показывают эволюцию сознания обычных «пешек войны»: от восприятия Второй Мировой как «туристической прогулки по миру» до ужаса и отчаяния Сталинграда. Эти письма никого не оставляют равнодушными. Хотя эмоции, вызванные ими, могут быть неоднозначны.

Чемодан писем

В Германии сейчас очень бережно относятся к «истории снизу», увиденной глазами простых людей, очевидцев и участников событий, рассказала Нина Вашкау. Поэтому, начиная с 90-х, когда подросло поколение внуков солдат Второй Мировой, и они стали спрашивать «А что ты делал на войне, дед?», в Германии начался настоящий перелом общественного сознания. Способствовал этому и менталитет немецкого народа: не принято там выкидывать старые документы.

Во многих ли волгоградских семьях сегодня хранят и перечитывают письма деда с фронта, даже письма из Сталинграда? А в Германии, когда умирала какая-нибудь престарелая фрау, внуки обязательно находили у нее в чемоданчике перевязанные бечевкой письма мужа с фронта.

Многие отнесли эти письма - свидетельства истории в музеи и архивы. Некоторые не поленились издать их за свой счет в виде книги воспоминаний или брошюры.

На снимке: профессор истории Нина Вашкау

Как настоящий историк, откопировав все, что можно в архивах и библиотеках Германии, Нина Вашкау появилась на границе с чемоданом бумаг. Перевес составил восемь килограмм. Немецкий таможенник очень удивился, открыв чемодан и увидев там только кучу бумаг: «Что это?». Профессор истории объяснила. И … вот оно - уважение к истории в современной Германии! Строго соблюдающий букву закона немецкий таможенник пропустил перевес бесплатно.

Война реальная и «глянцевая»

Попыток переписать историю, особенно такую неудобную для многих историю Второй Мировой, сегодня много. Не будем упоминать о недавних «перлах» политиков, которые все видели по телевидению. Вот другой случай, произошедший еще до известных событий на Украине.

Как член Российско-Германской исторической комиссии по изучению новейшей истории России и Германии Нина Вашкау по приглашению немецкой стороны возила в Берлин группу студентов ВолГУ. Они попали на фотовыставку «Немецкие солдаты и офицеры Второй Мировой».

На черно-белых фото из семейных архивов улыбающиеся офицеры вермахта в обнимку с француженками, итальянками, мулатками из Африки, гречанками. Потом пошли хатки Украины и понурые бабы в платках. И все … «Как же так! А где Сталинград?! - стала возмущаться Нина Вашкау, - Почему нет хотя бы надписи на белом листе бумаги: «А дальше был Сталинград, в котором были убиты столько-то солдат, попали в плен - столько-то?». Ей ответили: «Это позиция куратора выставки. А позвать куратора не можем: его сейчас нет».

В письмах же из Сталинградского котла немецкие солдаты пишут о том, что война - это вовсе не веселая прогулка, как обещал им фюрер, а кровь, грязь и вши: «Тот, кто не пишет о вшах, тот не знает Сталинградской битвы».

На истории Второй Мировой нужно воспитывать, - убеждена профессор Вашкау. - Так, как это сделали американцы, которые освобождали Бухенвальд и расположенный рядом городок Веймар. Мы со студентами пообщались с одной немецкой фрау, которая была тогда девушкой, но до сих пор помнит, как американцы согнали все население Веймара. Всех этих бюргеров и их жен, говоривших, что ничего не знали о концентрационном лагере под боком, и прогнали их через только что открытые ворота Бухенвальда, где были грудой свалены голые тела истощенных до смерти людей и все еще бродили, как тени, редкие выжившие пленники. Американцы сделали фото зрителей этой трагедии «До» и «После». И эти говорящие фото до сих пор висят в музее Бухенвальда. Немецкая девушка, видевшая это, стала учительницей и сочла своим долгом возить учеников в Сталинград и в Ленинград, и рассказывать о том, что было в этих городах во время войны.

О моральных устоях местных женщин

В 90-е годы музей-панорама «Сталинградской битвы» выставил письма немецких солдат и офицеров, что имеются в музейном фонде. «Меня поразило выражение лиц немцев, приехавших с Россошек на эту выставку, - вспоминает Нина Вашкау. - Кто-то из них прочел эти письма и заплакал». Тогда она и решила найти и издать письма немецких солдат из Сталинграда.

Несмотря на то, что солдаты знали о военной цензуре, некоторые из них отваживались на такие строки: «Хватит, мы с тобой не заслужили такой участи. Если мы выберемся из этой преисподней, мы начнем жизнь сначала. Хоть раз напишу тебе правду, теперь ты знаешь, что здесь происходит. Пришло время, чтобы фюрер освободил нас. Да, Кати, война ужасная, всё это знаю, как солдат. До сих пор я не писал об этом, но теперь молчать уже нельзя».

Главы книги названы цитатами из писем: «Я разучился смеяться», «Я хочу прочь из этого безумия», «Как может все это вынести человек?», «Сталинград - это ад на Земле».

А вот, что один из немецких офицеров вермахта пишет о женщинах Сталинграда:

«Поразительны моральные устои местных женщин, которые свидетельствуют о высоких ценностях народа. Для многих из них слово «Любовь» значит абсолютную душевную преданность, на мимолетные отношения или приключения соглашаются немногие. Они демонстрируют, во всяком случае, что касается женской чести, совершенно неожиданное благородство. Не только здесь на Севере, но и на Юге это так. Я говорил с одним немецким врачом, приехавшим из Крыма, он и заметил, что в этом даже нам, немцам, нужно брать с них пример….».

Рождество в Сталинграде

Чем ближе к Рождеству, тем чаще немецкие солдаты пишут о том, как мечтают о домашних пирогах и мармеладе и описывают свой «праздничный» рацион:

«Сегодня вечером мы снова варили конское мясо. Мы едим это без всяких приправ, даже без соли, а околевшие лошади пролежали под снегом, может, четыре недели…».

«Ржаная мука с водой, без соли сахара, как омлет, запекается в масле - превосходна на вкус».

И о «рождественских хлопотах»:

« Сталинград можно назвать адом. Мне пришлось выкапывать товарищей, которые поодиночке были захоронены здесь восемь недель назад. Хотя мы дополнительно получаем вино и сигареты, но я бы предпочел работать в каменоломне».

О близости советских солдат:

«Бряцают русские ложками о котелок. Значит, у меня есть пара минут написать тебе письмо. Затихли. Сейчас начнется атака…».

О духе и силе противника:

«Солдат Иван силен и сражается, как лев».

И под конец многие сожалели о своей погубленной неизвестно ради чего жизни, писали в прощальных письмах, что прятали на груди:

«Иногда я молюсь, иногда думаю о своей судьбе. Всё представляется мне бессмысленным и бесцельным. Когда и как придёт избавление? И что это будет — смерть от бомбы или от снаряда?»

Удивительно, но эти письма побежденных бережно сохранили их внуки. А где же письма победителей, советских солдат?

Скромные школьные музеи, где хранятся 2-3 письма советских солдат. Много писем хранится в архивах. Но длительное время были востребованы и публиковались тексты, которые содержали патриотические фразы, обращения биться до последнего вздоха. А простые солдатские треугольники, в которых и тревога за родных, и сожаление, что не успел дома крышу перекрыть, убрать урожай, и тревога за семью в далекой эвакуции…

Книга «Хоть раз напишу тебе правду…» издана в Москве солидным издательством «Российской политической энциклопедией - РОССПЭН» тиражом в 1000 экземпляров.

Думаю, книга нужна учителям школ Волгоградской области, на анализе таких документов можно было бы говорить о повседневной жизни «маленького человека на войне» - считает Нина Вашкау.

Воспоминания немецкого солдата Гельмута Клауссмана, ефрейтора 111-ой пехотной дивизии

Боевой путь

Я начал служить в июне 41-го года. Но я тогда был не совсем военным. Мы назывались вспомогательной частью и до ноября я, будучи шофёром, ездил в треугольнике Вязьма – Гжатск - Орша. В нашем подразделении были немцы и русские перебежчики. Они работали грузчиками. Мы возили боеприпасы, продовольствие.

Вообще перебежчики были с обоих сторон, и на протяжении всей войны. К нам перебегали русские солдаты и после Курска. И наши солдаты к русским перебегали. Помню, под Таганрогом два солдата стояли в карауле, и ушли к русским, а через несколько дней, мы услышали их обращение по радиоустановке с призывом сдаваться. Я думаю, что обычно перебежчики это были солдаты, которые просто хотели остаться в живых. Перебегали обычно перед большими боями, когда риск погибнуть в атаке пересиливал чувство страха перед противником. Мало кто перебегал по убеждениям и к нам и от нас. Это была такая попытка выжить в этой огромной бойне. Надеялись, что после допросов и проверок тебя отправят куда-нибудь в тыл, подальше от фронта. А там уж жизнь как-нибудь образуется.

Потом меня отправили в учебный гарнизон под Магдебург в унтер-офицерскую школу и после неё и весной 42-го года я попал служить в 111-ю пехотную дивизию под Таганрог. Я был небольшим командиром. Но большой военной карьеры не сделал. В русской армии моему званию соответствовало звание сержанта. Мы сдерживали наступление на Ростов. Затем нас перекинули на Северный Кавказ, потом я был ранен и после ранения на самолёте меня перебросили в Севастополь. И там нашу дивизию практически полностью уничтожили. В 43-м году под Таганрогом я получил ранение. Меня отправили лечиться в Германию, и через пять месяцев я вернулся обратно в свою роту. В немецкой армии была традиция - раненых возвращать в своё подразделение и почти до самого конца войны это было так. Всю войну я отвоевал в одной дивизии. Я думаю, это был один из главных секретов стойкости немецких частей. Мы в роте жили как одна семья. Все были на виду друг у друга, все хорошо друг друга знали и могли доверять друг другу, надеяться друг на друга.

Раз в год солдату полагался отпуск, но после осени 43-го года всё это стало фикцией. И покинуть своё подразделение можно было только по ранению или в гробу.

Убитых хоронили по-разному. Если было время и возможность, то каждому полагалась отдельная могила и простой гроб. Но если бои были тяжёлыми и мы отступали, то закапывали убитых кое-как. В обычных воронках из под снарядов, завернув в плащ-накидки, или брезент. В такой яме за один раз хоронили столько человек, сколько погибло в этом бою и могло в неё поместиться. Ну, а если бежали – то вообще было не до убитых.

Наша дивизия входила в 29 армейский корпус и вместе с 16-ой (кажется) моторизованной дивизией составляла армейскую группу «Рекнаге». Все мы входили в состав группы армий «Южная Украина».

Как мы видели причины войны. Немецкая пропаганда

В начале войны главным тезисом пропаганды, в которую мы верили, был тезис о том, что Россия готовилась нарушить договор и напасть на Германию первой. Но мы просто оказались быстрее. В это многие тогда верили и гордились, что опередили Сталина. Были специальные газеты фронтовые, в которых очень много об этом писали. Мы читали их, слушали офицеров и верили в это.

Но потом, когда мы оказались в глубине России и увидели, что военной победы нет, и что мы увязли в этой войне, то возникло разочарование. К тому же мы уже много знали о Красной армии, было очень много пленных, и мы знали, что русские сами боялись нашего нападения и не хотели давать повод для войны. Тогда пропаганда стала говорить, что теперь мы уже не можем отступить, иначе русские на наших плечах ворвутся в Рейх. И мы должны сражаться здесь, чтобы обеспечить условия для достойного Германии мира. Многие ждали, что летом 42-го Сталин и Гитлер заключат мир. Это было наивно, но мы в это верили. Верили, что Сталин помирится с Гитлером, и они вместе начнут воевать против Англии и США. Это было наивно, но солдатом хотелось верить.

Каких-то жёстких требований по пропаганде не было. Никто не заставлял читать книги и брошюры. Я так до сих пор и не прочитал «Майн камф». Но следили за моральным состоянием строго. Не разрешалось вести «пораженческих разговоров» и писать «пораженческих писем». За этим следил специальный «офицер по пропаганде». Они появились в войсках сразу после Сталинграда. Мы между собой шутили и называли их «комиссарами». Но с каждым месяцем всё становилось жёстче. Однажды в нашей дивизии расстреляли солдата, который написал домой «пораженческое письмо», в котором ругал Гитлера. А уже после войны я узнал, что за годы войны, за такие письма было расстреляно несколько тысяч солдат и офицеров! Одного нашего офицера разжаловали в рядовые за «пораженческие разговоры». Особенно боялись членов НСДАП. Их считали стукачами, потому, что они были очень фанатично настроены и всегда могли подать на тебя рапорт по команде. Их было не очень много, но им почти всегда не доверяли.

Отношение к местному населению, к русским, белорусам было сдержанное и недоверчивое, но без ненависти. Нам говорили, что мы должны разгромить Сталина, что наш враг это большевизм. Но, в общем, отношение к местному населению было правильно назвать «колониальным». Мы на них смотрели в 41-ом как на будущую рабочую силу, как на территории, которые станут нашими колониями.

К украинцам относились лучше. Потому, что украинцы встретили нас очень радушно. Почти как освободителей. Украинские девушки легко заводили романы с немцами. В Белоруссии и России это было редкостью.

На обычном человеческом уровне были и контакты. На Северном Кавказе я дружил с азербайджанцами, которые служили у нас вспомогательными добровольцами (хиви). Кроме них в дивизии служили черкесы и грузины. Они часто готовили шашлыки и другие блюда кавказской кухни. Я до сих пор эту кухню очень люблю. Сначала их брали мало. Но после Сталинграда их с каждым годом становилось всё больше. И к 44-му году они были отдельным большим вспомогательным подразделением в полку, но командовал ими немецкий офицер. Мы за глаза их звали «Шварце» - чёрные.

Нам объясняли, что относиться к ним надо, как к боевым товарищам, что это наши помощники. Но определённое недоверие к ним, конечно, сохранялось. Их использовали только как обеспечивающих солдат. Они были вооружены и экипированы хуже.

Иногда я общался и с местными людьми. Ходил к некоторым в гости. Обычно к тем, кто сотрудничал с нами или работал у нас.

Партизан я не видел. Много слышал о них, но там где я служил их не было.

К концу войны отношение к местному населению стало безразличным. Его словно бы не было. Мы его не замечали. Нам было не до них. Мы приходили, занимали позицию. В лучшем случае командир мог сказать местным жителям, что бы они убирались подальше, потому, что здесь будет бой. Нам было уже не до них. Мы знали, что отступаем. Что всё это уже не наше. Никто о них не думал…

Об оружии

Главным оружием роты были пулемёты. Их в роте было 4 штуки. Это было очень мощное и скорострельное оружие. Нас они очень выручали. Основным оружием пехотинца был карабин. Его уважали больше чем автомат. Его называли «невеста солдата». Он был дальнобойным и хорошо пробивал защиту. Автомат был хорош только в ближнем бою. В роте было примерно 15 - 20 автоматов. Мы старались добыть русский автомат ППШ. Его называли «маленький пулемёт». В диске было кажется 72 патрона и при хорошем уходе это было очень грозное оружие. Ещё были гранаты и маленькие миномёты.

Ещё были снайперские винтовки. Но не везде. Мне под Севастополем выдали снайперскую русскую винтовку Симонова. Это было очень точное и мощное оружие. Вообще русское оружие ценилось за простоту и надёжность. Но оно было очень плохо защищено от коррозии и ржавчины. Наше оружие было лучше обработано.

Артиллерия

Однозначно русская артиллерия намного превосходила немецкую. Русские части всегда имели хорошее артиллерийское прикрытие. Все русские атаки шли под мощным артиллерийским огнём. Русские очень умело маневрировали огнём, умели его мастерски сосредотачивать. Отлично маскировали артиллерию. Танкисты часто жаловались, что русскую пушку увидишь только тогда, когда она уже по тебе выстрелила. Вообще, надо было раз побывать по русским артобстрелом, чтобы понять, что такое русская артиллерия. Конечно, очень мощным оружием был «шталин орган» - реактивные установки. Особенно, когда русские использовали снаряды с зажигательной смесью. Они выжигали до пепла целые гектары.

О русских танках

Нам много говорили о Т-34. Что это очень мощный и хорошо вооружённый танк. Я впервые увидел Т-34 под Таганрогом. Два моих товарища назначили в передовой дозорный окоп. Сначала назначили меня с одним из них, но его друг попросился вместо меня пойти с ним. Командир разрешил. А днём перед нашими позициями вышло два русских танка Т-34. Сначала они обстреливали нас из пушек, а потом, видимо заметив передовой окоп, пошли на него и там один танк просто несколько раз развернулся на нём, и закопал их обоих заживо. Потом они уехали.

Мне повезло, что русские танки я почти не встречал. На нашем участке фронта их было мало. А вообще у нас, пехотинцев всегда была танкобоязнь перед русскими танками. Это понятно. Ведь мы перед этими бронированными чудовищами были почти всегда безоружны. И если не было артиллерии сзади, то танки делали с нами что хотели.

О штурмовиках

Мы их называли «Русише штука». В начале войны мы их видели мало. Но уже к 43-му году они стали очень сильно нам досаждать. Это было очень опасное оружие. Особенно для пехоты. Они летали прямо над головами и из своих пушек поливали нас огнём. Обычно русские штурмовики делали три захода. Сначала они бросали бомбы по позициям артиллерии, зениток или блиндажам. Потом пускали реактивные снаряды, а третьим заходом они разворачивались вдоль траншей и из пушек убивали в них всё живое. Снаряд, взрывавшийся в траншее, имел силу осколочной гранаты и давал очень много осколков. Особенно угнетало, то, что сбить русский штурмовик из стрелкового оружия было почти невозможно, хотя летал он очень низко.

О ночных бомбардировщиках

О По-2 я слышал. Но сам лично с ними не сталкивался. Они летали по ночам и очень метко кидали маленькие бомбы и гранаты. Но это было скорее психологическое оружие, чем эффективное боевое.

Но вообще, авиация у русских была, на мой взгляд, достаточно слабой почти до самого конца 43 года. Кроме штурмовиков, о которых я уже говорил, мы почти не видели русских самолётов. Бомбили русские мало и не точно. И в тылу мы себя чувствовали совершенно спокойно

Учёба

В начале войны учили солдат хорошо. Были специальные учебные полки. Сильной стороной подготовки было то, что в солдате старались развить чувство уверенности в себе, разумной инициативы. Но было очень много бессмысленной муштры. Я считаю, что это минус немецкой военной школы. Слишком много бессмысленной муштры. Но после 43-го года учить стали всё хуже. Меньше времени давали на учёбу и меньше ресурсов. И в 44-ом году стали приходить солдаты, которые даже стрелять толком не умели, но зато хорошо маршировали, потому, что патронов на стрельбы почти не давали, а вот строевой фельдфебели с ними занимались с утра и до вечера. Хуже стала и подготовка офицеров. Они уже ничего кроме обороны не знали и, кроме как правильно копать окопы, ничего не умели. Успевали только воспитать преданность фюреру и слепое подчинение старшим командирам.

Еда. Снабжение

Кормили на передовой неплохо. Но во время боёв редко было горячее. В основном ели консервы.

Обычно утром давали кофе, хлеб, масло (если было), колбасу или консервированную ветчину. В обед – суп, картофель с мясом или салом. На ужин каша, хлеб, кофе. Но часто некоторых продуктов не было. И вместо них могли дать печенье или к примеру банку сардин. Если часть отводили в тыл, то питание становилось очень скудным. Почти впроголодь. Питались все одинаково. И офицеры и солдаты ели одну и ту же еду. Я не знаю как генералы – не видел, но в полку все питались одинаково. Рацион был общий. Но питаться можно было только у себя в подразделении. Если ты оказывался по какой-то причине в другой роте или части, то ты не мог пообедать у них в столовой. Таков был закон. Поэтому при выездах полагалось получать паёк. А вот у румын было целых четыре кухни. Одна - для солдат. Другая - для сержантов. Третья - для офицеров. А у каждого старшего офицера, у полковника и выше - был свой повар, который готовил ему отдельно. Румынская армия была самая деморализованная. Солдаты ненавидели своих офицеров. А офицеры презирали своих солдат. Румыны часто торговали оружием. Так у наших «чёрных» («хиви») стало появляться хорошее оружие. Пистолеты и автоматы. Оказалось, что они покупали его за еду и марки у соседей румын…

Об СС

Отношение к СС было неоднозначным. С одной стороны они были очень стойкими солдатами. Они были лучше вооружены, лучше экипированы, лучше питались. Если они стояли рядом, то можно было не бояться за свои фланги. Но с другой стороны они несколько свысока относились к Вермахту. Кроме того, их не очень любили из-за крайней жестокости. Они были очень жестоки к пленным и к мирному населению. И стоять рядом с ними было неприятно. Там часто убивали людей. Кроме того, это было и опасно. Русские, зная о жестокости СС к мирному населению и пленным, эсэсовцев в плен не брали. И во время наступления на этих участках мало кто из русских разбирался, кто перед тобой эссэман или обычный солдат вермахта. Убивали всех. Поэтому за глаза СС иногда называли «покойниками».

Помню, как в ноябре 42 года мы однажды вечером украли у соседнего полка СС грузовик. Он застрял на дороге, и его шофёр ушёл за помощью к своим, а мы его вытащили, быстро угнали к себе и там перекрасили, сменили знаки различия. Они его долго искали, но не нашли. А для нас это было большое подспорье. Наши офицеры, когда узнали - очень ругались, но никому ничего не сказали. Грузовиков тогда оставалось очень мало, а передвигались мы в основном пешком.

И это тоже показатель отношения. У своих (Вермахта) наши бы никогда не украли. Но эсэсовцев недолюбливали.

Солдат и офицер

В Вермахте всегда была большая дистанция между солдатом и офицером. Они никогда не были с нами одним целым. Несмотря на то, что пропаганда говорила о нашем единстве. Подчёркивалось, что мы все «камрады», но даже взводный лейтенант был от нас очень далёк. Между ним и нами стояли ещё фельдфебели, которые всячески поддерживали дистанцию между нами и ими, фельдфебелями. И уж только за ними были офицеры. Офицеры, обычно с нами солдатами общались очень мало. В основном же, всё общение с офицером шло через фельдфебеля. Офицер мог, конечно, спросить что-то у тебя или дать тебе какое-то поручение напрямую, но повторюсь – это было редко. Всё делалось через фельдфебелей. Они были офицеры, мы были солдаты, и дистанция между нами была очень большой.

Ещё большей эта дистанция была между нами и высшим командованием. Мы для них были просто пушечным мясом. Никто с нами не считался и о нас не думал. Помню в июле 43-го, под Таганрогом я стоял на посту около дома, где был штаб полка и в открытое окно услышал доклад нашего командира полка какому-то генералу, который приехал в наш штаб. Оказывается, генерал должен был организовать штурмовую атаку нашего полка на железнодорожную станцию, которую заняли русские и превратили в мощный опорный пункт. И после доклада о замысле атаки наш командир сказал, что планируемые потери могут достигнуть тысячи человек убитыми и ранеными и это почти 50% численного состава полка. Видимо командир хотел этим показать бессмысленность такой атаки. Но генерал сказал:

— Хорошо! Готовьтесь к атаке. Фюрер требует от нас решительных действий во имя Германии. И эта тысяча солдат погибнет за фюрера и Фатерлянд!

И тогда я понял, что мы для этих генералов никто! Мне стало так страшно, что это невозможно передать. Наступление должно было начаться через два дня. Об этом я услышал в окно и решил, что должен любой ценой спастись. Ведь тысяча убитых и раненых это почти все боевые подразделения. То есть шансов уцелеть в этой атаке у меня почти не было. И на следующий день, когда меня поставили в передовой наблюдательный дозор, который был выдвинут перед нашими позициями в сторону русских, я задержался, когда пришёл приказ отходить. А потом, как только начался обстрел, выстрелил себе в ногу через буханку хлеба (при этом не возникает порохового ожога кожи и одежды) так, что бы пуля сломала кость, но прошла навылет. Потом я пополз к позициям артиллеристов, которые стояли рядом с нами. Они в ранениях понимали мало. Я им сказал, что меня подстрелил русский пулемётчик. Там меня перевязали, напоили кофе, дали сигарету и на машине отправили в тыл. Я очень боялся, что в госпитале врач найдёт в ране хлебные крошки, но мне повезло. Никто ничего не заметил. Когда через пять месяцев в январе 1944-го года я вернулся в свою роту, то узнал, что в той атаке полк потерял девятьсот человек убитыми и ранеными, но станцию так и не взял…

Вот так к нам относились генералы! Поэтому, когда меня спрашивают, как я отношусь к немецким генералам, кого из них ценю как немецкого полководца, я всегда отвечаю, что, наверное, они были хорошими стратегами, но уважать их мне совершенно не за что. В итоге они уложили в землю семь миллионов немецких солдат, проиграли войну, а теперь пишут мемуары о том, как здорово воевали и как славно побеждали.

Самый трудный бой

После ранения меня перекинули в Севастополь, когда русские уже отрезали Крым. Мы летели из Одессы на транспортных самолётах большой группой и прямо у нас на глазах русские истребители сбили два самолёта, битком набитых солдатами. Это было ужасно! Один самолёт упал в степи и взорвался, а другой упал в море и мгновенно исчез в волнах. Мы сидели и бессильно ждали кто следующий. Но нам повезло – истребители улетели. Может быть у них кончалось горючее или закончились патроны. В Крыму я отвоевал четыре месяца.

И там, под Севастополем был самый трудный в моей жизни бой. Это было в первых числах мая, когда оборона на Сапун-горе уже была прорвана, и русские приближались к Севастополю.

Остатки нашей роты – примерно тридцать человек - послали через небольшую гору, что бы мы вышли атакующему нас русскому подразделению во фланг. Нам сказали, что на этой горе никого нет. Мы шли по каменному дну сухого ручья и неожиданно оказались в огненном мешке. По нам стреляли со всех сторон. Мы залегли среди камней и начали отстреливаться, но русские были среди зелени – их было не видно, а мы были как на ладони и нас одного за другим убивали. Я не помню, как, отстреливаясь из винтовки, я смог выползти из под огня. В меня попало несколько осколков от гранат. Особенно досталось ногам. Потом я долго лежал между камней и слышал, как вокруг ходят русские. Когда они ушли, я осмотрел себя и понял, что скоро истеку кровью. В живых, судя по всему, я остался один. Очень много было крови, а у меня ни бинта, ничего! И тут я вспомнил, что в кармане френча лежат презервативы. Их нам выдали по прилёту вместе с другим имуществом. И тогда я из них сделал жгуты, потом разорвал рубаху и из неё сделал тампоны на раны и притянул их этими жгутами, а потом, опираясь на винтовку и сломанный сук стал выбираться. Вечером я выполз к своим.

В Севастополе уже полным ходом шла эвакуация из города, русские с одного края уже вошли в город, и власти в нём уже не было никакой. Каждый был сам за себя.

Я никогда не забуду картину, как нас на машине везли по городу, и машина сломалась. Шофёр взялся её чинить, а мы смотрели через борт вокруг себя. Прямо перед нами на площади несколько офицеров танцевали с какими-то женщинами, одетыми цыганками. У всех в руках были бутылки вина. Было какое-то нереальное чувство. Они танцевали как сумасшедшие. Это был пир во время чумы.

Меня эвакуировали с Херсонеса вечером 10-го мая уже, после того как пал Севастополь. Я не могу вам передать, что творилось на этой узкой полоске земли. Это был ад! Люди плакали, молились, стрелялись, сходили с ума, насмерть дрались за место в шлюпках. Когда я прочитал где-то мемуары какого-то генерала - болтуна, который рассказывал о том, что с Херсонеса мы уходили в полном порядке и дисциплине, и что из Севастополя были эвакуированы почти все части 17 армии, мне хотелось смеяться. Из всей моей роты в Констанце я оказался один! А из нашего полка оттуда вырвалось меньше ста человек! Вся моя дивизия легла в Севастополе. Это факт!

Мне повезло потому, что мы раненые лежали на понтоне, прямо к которому подошла одна из последних самоходных барж, и нас первыми загрузили на неё. Нас везли на барже в Констанцу. Всю дорогу нас бомбили и обстреливали русские самолёты. Это был ужас. Нашу баржу не потопили, но убитых и раненых было очень много. Вся баржа была в дырках. Что бы не утонуть, мы выбросили за борт всё оружие, амуницию, потом всех убитых и всё равно, когда мы пришли в Констанцу, то в трюмах мы стояли в воде по самое горло, а лежачие раненые все утонули. Если бы нам пришлось идти ещё километров 20 мы бы точно пошли ко дну! Я был очень плох. Все раны воспалились от морской воды. В госпитале врач мне сказал, что большинство барж было наполовину забито мертвецами. И что нам, живым, очень повезло. Там, в Констанце я попал в госпиталь и на войну уже больше не попал.

Немного о «трупами закидали» с непривычной стороны

Долгое время нас пытались уверять, что СССР победил в Великой Отечественной войне «завалив трупами», а свою высадку в Нормандии американцы показывают, как героическое уничтожение сотен немецких танков Брэдом Питом на одиноком «Шермане». Вот только в реальности было совсем не так.

О том, как один танк или взвод советских героев по несколько суток держали целые батальоны и полки, есть множество документальных свидетельств. А вот о том, как воевали в реальности США, западная пропаганда стыдливо умалчивает. Расскажем всего лишь о нескольких эпизодах.

1. Высадка в Нормандии . 6 июня 1944 года во время высадки в Нормандии американцы и британцы бросили на укреплённую линию обороны немцев свою пехоту. Голый пляж, прекрасно простреливаемый с господствующих над берегом холмов, на которых были расположены укреплённые артиллерийские и пулемётные огневые точки.
История донесла до нас один из эпизодов этой высадки, известный как «Зверь с Омаха-бич». Один из немецких пулемётчиков, Генрих Северло, сидевший в опорном пункте №62 с пулемётом MG42 и двумя карабинами, за несколько часов расстрелял 12 тысяч патронов из пулемёта и ещё около 400 из карабинов. За это время он убил и ранил, по разным оценкам, от 2500 до 3000 американских солдат.
Один пулемётчик. Из сотен таких же. Можете представить себе, каковы были общие потери союзников в этот день. Это как раз тот случай, когда можно уверенно и буквально сказать «трупами закидали».
При этом официальные американские власти признали только 4414 убитых за время проведения операции «Оверлорд» по всему фронту. Как говорит пан Тымчук, «потерь нет».

2. Битва в Хюртгенском лесу . Считается «самым длинным сражением, в котором приходилось участвовать американской армии».
Генерал-фельдмаршал Вальтер Модель несколько месяцев сдерживал превосходящие силы союзников, опираясь лишь на безнадёжно устаревшую к тому времени «линию Зигфрида», не приспособленную для использования на ней современных артиллерийских орудий.
В ходе сражения американцы потеряли по самым скромным подсчётам 33 тысячи убитыми и ранеными (свыше двух дивизий), не сумели достигнуть поставленных задач, а сама битва была названа «поражением первой величины».

3. Немецкое наступление в Арденнах . Немецкая группировка численностью примерно в 240 тысяч человек успешно атаковала в течение восьми дней американскую армию, состоявшую из 840 тысяч человек (да, в три с половиной раза большую!).
При этом генерал Эйзенхауэр писал в мемуарах, что он знал о готовящемся наступлении немцев и «подготовился».
Несмотря на это немцы за неделю продвинулись на фронте примерно в 100 км шириной продвинулись вперёд на 80-100 км, уничтожив около 800 танков и 90 тысяч американских солдат (ещё 30 тысяч взяли в плен).
Ситуация складывалась для сил союзников критически, и американскому правительству пришлось обратиться к Сталину с просьбой начать наступление быстрее запланированного.
Спешно начатое успешное наступление советских войск заставило немцев существенно ослабить свою арденнскую группировку, перебросив на восточный фронт 6-ю танковую армию Дитриха и ещё 16 дивизий. И тогда, когда от немецкой группировки почти ничего не осталось, союзники начали «успешное контрнаступление».

4. Оборона Бастони . Отдельно стоит отметить «героическую» оборону городка Бастони 101-й воздушно-десантной дивизией США (которых после битвы газеты называли «побитыми бастонскими ублюдками»).
Защищали Бастони американские парашютисты от немецкой Учебной танковой дивизии. Учебной она называлась не зря, потому что комплектовалась из курсантов танковых училищ, не закончивших обучение. И, насколько я знаю, к моменту битвы у Бастони у этой дивизии оставалось половина личного состава и менее трети танков.
А сколько фильмов было снято про эту «героическую» оборону! Почти как про хероев под Крутами.

5. Про операцию «Коттедж» , когда американцы потеряли при захвате ПУСТОГО острова 103 человека убитыми, 230 ранеными и эсминец USS Abner Read, подорвавшийся на мине, слышали уже многие.

Все эти хвалёные американские генералы – Эйзенхауэр, Монтгомери, Брэдли – редкостные бездарности, успехи которых весьма сомнительны, несмотря на то, что они воевали против самых слабых и неподготовленных частей Вермахта, значительно уступающих им в численности (и при тотальном превосходстве в воздухе). И это именно американские генералы реально закидывали фронт трупами.

А теперь представьте себе гипотетическую ситуацию: США и Третий Рейх на одном континенте, а СССР на другом. Через сколько недель флаги со свастикой развивались бы и над Калифорнией, и над Вашингтоном?

Последний рейс из Сталинграда.

Одни из самых атмосферных и пронзительных немецких мемуаров о разгроме 6-й армии, что пока попадались.
Из неопубликованной рукописи Фридриха Вильгельма Клемма. В начале 2000-х автор разрешил напечатать нижеприведённый отрывок.
На русском публикуется впервые.

Родился 4 февраля 1914 года. До марта 1942 года был командиром III батальона 267-го пехотного полка 94-й пехотной дивизии. Был рекомендован к зачислению на курсы генерального штаба, стал адъютантом офицера Ia [оперативное управление] 94-й пехотной дивизии. После роспуска дивизии был в чине капитана при артиллерийской группе под Сталинградом.
Во время одной из атак 17 января 1943 года был тяжело ранен, закопался в землянке и провёл неделю в таком состоянии и без еды при температуре -25.

Ледяной степной ветер задувал над окрестностями Сталинграда. Он бросал сухой снег в пустые лица уже не похожих на человеческие фигур. Было утро 23 января 1943 года. Великая немецкая армия билась в агонии. Для масс слонявшихся, осунувшихся и ослабевших солдат больше не было спасения.
Несколькими часами ранее я был одним из этой безнадёжной толпы, приговорённый к поражению. Затем армейский квартирмейстер [подполковник Вернер фон Куновски] нашёл меня в заброшенном блиндаже, я был в бреду из-за ранения, растряс меня и донёс до штаба 6-й армии. Там я получил разрешение на вылет и приказ добраться до последнего вспомогательного аэродрома в юго-западном углу Сталинграда.
4 часа я пробирался к своей цели на двух руках и одной здоровой ноге через снег по колено. Рана в верхней части правого бедра с каждым движением причиняла мне сильную боль. Вперёд, вперёд, говорили мне мои последние резервы воли, но моё измождённое тело больше не могло двигаться. Месяцы, проведённые на кусочке хлеба в день: в несколько последних дней снабжение вообще прекратилось. Добавить сюда и моральный гнёт от этого первого ужасного поражения наших войск. Я лежал, полностью погребённый под маленьким сугробом, и вытирал снег с лица рукавом своей рваной шинели. Был ли смысл в этих усилиях? Русские разделались бы с раненым с помощью приклада. Для их заводов и шахт им нужны были только здоровые пленные.

Этим утром начальник штаба армии [генерал Артур Шмидт] отговорил меня от мрачных планов. «Просто попробуй добраться до аэродрома», - сказал он, пока подписывал моё разрешение на вылет, - «Серьёзно раненых всё ещё вывозят. У тебя всегда много времени, чтобы успеть умереть!». И вот, я полз. Возможно, всё ещё был шанс на спасение из этого гигантского отрезка земли, превращённого человеком и природой в ведьминский котёл. Но сколь бесконечен был этот путь для человека, который волочился по нему словно змея? Что это за чёрная толчея там на горизонте? Неужели это аэродром или лишь мираж, созданный перевозбуждённым, лихорадочным сознанием? Я взял себя в руки, протянул ещё три или четыре метра и затем остановился, чтобы передохнуть. Только не ложиться! Или со мной случится то же, что с теми, мимо кого я только что прополз. Они тоже хотели всего лишь немного передохнуть во время своего безнадёжного марша в Сталинград. Но изнурённость была выше их сил, а жестокий холод сделал так, что они никогда не проснулись. Можно было им почти позавидовать. Они больше не испытывали ни боли, ни беспокойств.Спустя примерно час я достиг аэродрома. Раненые сидели и стояли близко друг к другу. Задыхаясь, я пробрался к центру поля. Я забросил себя на кучу снега. Метель утихла. Я посмотрел вдоль дороги за взлёткой: она вела назад в Сталинград. Отдельные фигурки с огромным усилием тянули себя к окраинам. Там, в зияющих руинах этого так называемого города они надеялись найти укрытие от мороза и ветра. Казалось, массы солдат пошли по этой дороге, но сотням это не удалось. Их окоченелые трупы были как столбы на этой навевающей ужас дороге отступления.
Русский мог бы занять эту территорию уже очень давно. Но он был строг и в день проходил лишь обозначенное расстояние. Зачем ему было торопиться? Никто больше не мог его победить. Словно гигантский пастух, он погонял этих побеждённых людей со всех сторон в направлении города. Немногие, кто ещё, быть может, летали вокруг в самолётах люфтваффе, не в счёт. Казалось, русский подарил их нам. Он знал, что все здесь серьёзно ранены. Около меня на плащ-палатке лежали двое. У одного была рана в животе, у второго не было обеих рук. Вчера вылетела одна машина, но с тех пор разыгралась снежная буря, и было невозможно приземлиться, рассказал мне человек без рук с отсутствующим взглядом. Приглушённые стоны слышались вокруг. Вновь и вновь санитар пересекал полосу, но в целом он тут ничем не мог помочь.

Вымотанный, я потерял сознание на своей куче снега и впал в беспокойный сон. Вскоре мороз разбудил меня. Стуча зубами, я оглянулся вокруг. Инспектор люфтваффе шёл через взлётную полосу. Я крикнул ему и спросил, есть ли шансы улететь. Он ответил, что 3 часа назад им передали по радио: три самолёта вылетели, они сбросят припасы, но приземлятся или нет - неясно. Я показал ему своё разрешение на вылет. Покачав головой, он сказал, что оно недействительно, нужна подпись начальника санитарной службы армии [генерал-лейтенанта Отто Ренольди]. «Иди и поговори с ним», - закончил он, - «тут всего 500 метров, вон там в овраге…».

Всего 500 метров! И вновь - великое усилие. Каждое движение отдавалось болью. Одна мысль об этом ослабила меня, и я скатился в полусонное состояние. Внезапно я увидел свой дом, мою жену и дочь, а за ними лица павших товарищей. Затем ко мне подбежал русский, поднял винтовку и ударил. Охваченный болью, я проснулся. «Русским» был санитар, который пнул меня в раненую ногу. Их было трое, с носилками. У них, видимо, было задание убрать трупы со взлётной полосы. Он хотел проверить, жив ли я. Это неудивительно, т.к. моё сжавшееся, бескровное лицо, скорее, выглядело как у трупа, чем у живого человека. Краткий сон придал мне немного сил. Я попросил санитаров описать мне путь к медицинскому блиндажу, с намерением добраться до него. Я протащил себя вперёд на последнем издыхании. Казалось, прошла вечность, прежде чем я сидел перед начальником санитарной службы. Я описал ему происшествие и получил его подпись. «Этот баран мог бы и не отправлять тебя сюда», - сказал он, пока подписывал, - «подписи штаба армии достаточно». Затем он послал меня в соседний блиндаж. Врач хотел сменить мою повязку, но я отказался. Чувство острого беспокойства звало меня покинуть тёплый блиндаж. После энергичного выползания из оврага, я вернулся на аэродром. Поискал глазами инспектора, увидел его недалеко от моего сугроба. Теперь мои бумаги были в порядке, сказал он. Я решил быть умнее и не стал называть его бараном: может, это мне и спасло жизнь.

Во время нашей беседы над полем раздался шум моторов нескольких самолётов, летевших по направлению к нам. Это были русские или наши спасители? Все взгляды устремились в небеса. Нам были видны лишь смутные движения в светлом покрове небес. Снизу зажгли сигнальные огни. И затем они спустились, словно гигантские хищные птицы. Это были немецкие He 111-е, снижавшиеся большими кругами. Сбросят ли они лишь контейнеры с провизией, приземлятся ли, чтобы забрать нескольких из этих несчастных, подстреленных людей? Кровь бурно неслась по артериям, и, несмотря на холод, было жарко. Я расстегнул воротник моей шинели, чтобы удобнее было смотреть. Все усилия и страдания последних дней, недель и месяцев были забыты. Вон там было спасение, последний шанс попасть домой! Внутри себя каждый думал о том же самом. Значит, нас не списали и не забыли, они хотели нам помочь. Как огорчительно было чувство, что тебя забыли!
В секунду всё изменилось. Вначале все вздохнули с облегчением. Затем на большом аэрополе начался внезапный переполох, как в разрушенном муравейнике. Кто мог бежать, бежал; куда - никто не знал. Им хотелось быть там, где приземлится самолёт. Я тоже попытался встать, но после первой попытки упал, охваченный болью. Вот я и остался на своём снежном холме и наблюдал за этим бессмысленным неистовством. Две машины коснулись земли и покатились, загруженные до предела и пружинистые, чтобы остановиться в 100 метрах от нас. Третья продолжала кружить. Словно разлившаяся река все устремились к двум приземлившимся машинам и облепили их тёмной, волнующейся толпой. Коробки и ящики выгружали из фюзеляжа самолёта. Всё делалось с предельной скоростью: в любую минуту русские могли занять эту последнюю взлётную полосу немцев. Никто не мог им помешать.

Внезапно стало тихо. У ближайшего самолёта появился медик в чине офицера и прокричал невероятно чётким голосом: «Мы берём на борт только сидячих тяжелораненых, и лишь по одному офицеру и семь солдат в каждый самолёт!».

На секунду установилось мёртвое молчание, а затем тысячи голосов с возмущением завыли подобно урагану. Теперь - жизнь или смерть! Всем хотелось быть среди восьми везунчиков, попадавших в самолёт. Один толкал другого. Ругань тех, кого отталкивали назад, усиливалась: крики тех, кого затаптывали, раздавались по всей полосе.
Офицер спокойно взирал на это безумие. Казалось, он привык к этому. Раздался выстрел, и я вновь услышал его голос. Он говорил, повернувшись спиной ко мне; я не понял, что он сказал. Но я видел, как сразу же часть толпы без слов отпрянула от машины, упав на колени там, где стояли. Другие офицеры-медики выбирали из толпы тех, кого погрузят.
Совсем забыв себя, я сидел на своей куче снега. После стольких недель полусна, эта бьющаяся жизнь совсем меня покорила. Прежде чем мне стало ясно, что больше и речи не может идти о моём спасении, плотный поток воздуха почти сдул меня с места. В ужасе я обернулся и всего в нескольких шагах от меня увидел третий самолёт. Он подкатился сзади. Огромный пропеллер почти разрубил меня. Окаменев от страха, я сидел не шелохнувшись. Сотни человек бежали со всех сторон в моём направлении. Если и был шанс на спасение, то это был он! Массы сталкивались, падали, одни топтали других. Что меня не постигла та же участь, было лишь благодаря навевающим ужас, всё ещё вращающимся пропеллерам. Но теперь полевые жандармы сдерживали натиск. Всё медленно успокаивалось. Упаковки и тару выкидывали из машины прямо на промёрзшую землю. Никто из голодавших солдат и не думал об этом бесценном провианте. Все напряжённо ждали погрузки. Офицер, командовавший ей, забрался на крыло. В наступившей тишине я услышал, почти над своей головой, судьбоносные слова: «Один офицер, семь солдат!». И всё.

В момент, когда он развернулся, чтобы слезть с крыла, я узнал в нём своего инспектора, человека, который отправил меня в эту сумасбродную погоню за начальником санитарной службы, а он узнал меня. С приглашающим жестом он крикнул: «А, вот и ты! Иди сюда!». И, повернувшись ещё раз, он добавил деловым тоном: «И семь солдат!».
Ошеломлённый, я, наверное, секунду просидел на своём снежном стуле, но лишь секунду - ибо затем я встал, ухватился за крыло и проворно добрался до грузового отсека. Я заметил как стоявшие вокруг меня безмолвно отодвигались, и толпа давала мне пройти. Моё тело разваливалось от боли. Меня внесли в самолёт. Шум вокруг меня превратился в радостный крик: я потерял сознание. Должно быть, всего лишь на несколько коротких минут, потому что когда я очнулся, то услышал как инспектор считает: «Пять». Значит пятерых уже погрузили. «Шесть… Семь». Пауза. Кто-то крикнул «Сядьте плотнее!», и они вновь начали считать. Мы вдавили себя друг в друга. «Двенадцать», - слышал я, а потом, - «тринадцать…, четырнадцать…, пятнадцать». Всё. Стальные двери были закрыты рывком. Места было лишь для восьми, а они взяли на борт пятнадцать.

Пятнадцать человек были спасены из ада Сталинграда. Тысячи остались позади. Сквозь стальные стены мы чувствовали сосредоточенные на нас взгляды тех отчаявшихся товарищей. Передавайте Родине привет от нас, наверное, были их последние мысли. Они ничего не говорили, они не махали, лишь развернулись и знали, что их жуткая судьба предрешена. Мы летели к спасению, они шли к годам смертоносного плена.

Мощный рёв двигателей выдернул нас из наших предвзлётных мыслей. Неужели мы действительно спаслись? Ближайшие минуты покажут. Машина крутилась на негладкой земле. Пропеллеры выдавали всё, что можно. Каждой клеткой своего тела мы дрожали вместе с ними. Затем внезапно шум резко прекратился. Похоже, мы поворачивали. Пилот повторил манёвр. Заднее стекло в кабине пилота открылось, и он крикнул в отсек: «Мы перегружены - кто-то должен выйти!». Наше счастливое горение как ветром сдуло. Теперь пред нами была лишь ледяная реальность.
Выйти? Это что значит? Молодой пилот с надеждой уставился на меня. Я был старшим офицером, я должен был решать, кто выйдет. Нет, этого я сделать не мог. Кого из тех, что на борту, только что спасённых, мог я выбросить на бессмысленную гибель? Покачав головой, я посмотрел на пилота. Сухие слова сорвались с моих губ: «Никто не покидает самолёт». Я услышал облегчённые вздохи тех, что сидели рядом. Я почувствовал, что все сейчас ощущали себя одинаково, хоть и не было проронено ни слова одобрения или несогласия. Пилот потел. Он выглядел так, как если бы хотел протестовать, но когда увидел все эти решительные лица, он повернулся назад к приборной панели. Его товарищи в кабине, наверное, сказали ему: «Попробуй ещё раз!». И он попробовал! Наверное, мало когда пятнадцать человек молились столь искренне своему Богу, как это делали мы в те решающие моменты.

Моторы взревели ещё раз, запев свою грозную песню. По снежным следам, оставленным двумя другими машинами, стройная махина тускло-серого цвета с силой покатилась по взлётной полосе. Внезапно я почувствовал неописуемое давление в животе - самолёт покидал землю. Он медленно набирал высоту, дважды кружил вокруг поля, и затем повернул на юго-запад.

Что было под нами? Не серые ряды товарищей, что мы оставили позади? Нет, эти солдаты были в коричневой униформе. Русские брали аэродром. Ещё бы несколько минут, и мы бы не успели ускользнуть. Только в тот момент мы поняли всю суровость положения. Воистину, это было спасение из когтей смерти в последнюю минуту! Ещё лишь несколько секунд русских было видно, затем облако взяло нас под свой спасительный покров.