Пётр Сахаров: «Нам важно сознавать свою принадлежность к Вселенской Церкви. Пётр Сахаров: «Нам важно сознавать свою принадлежность к Вселенской Церкви – И как это произошло

Са́харов, Пётр Дми́триевич - (род. 25 января , Москва) - российский учёный-востоковед, литургист, журналист, христианский публицист, переводчик.

Перевёл на русский язык многие католические богослужебные тексты, включая некоторые литургические песнопения (в частности, Tantum ergo), а также ряд трудов христианских авторов (среди них книги Бернхарда Геринга, Поля Бошана, Ж.-М. Люстиже , Энтони Де Мелло). Участвовал в подготовке изданий на русском языке некоторых документов Учительства Католической Церкви (например, Катехизис Католической Церкви) и богослужебных книг римского обряда . Один из редакторов и авторов Католической энциклопедии .

Ссылки

Wikimedia Foundation . 2010 .

Смотреть что такое "Пётр Сахаров" в других словарях:

Андрей Дмитриевич (1921 1989) российский мыслитель и ученый. Отец Дмитрий Иванович Сахаров преподаватель физики, автор известного задачника и многих научно популярных книг. Мать Екатерина Алексеевна Сахарова (урожденная Софиано). Начальное… … Новейший философский словарь

Андрей Дмитриевич (1921 89), физик теоретик, общественный деятель. Один из создателей водородной бомбы (1953) в СССР. Труды по магнитной гидродинамике, физике плазмы, управляемому термоядерному синтезу, элементарным частицам, астрофизике,… … Современная энциклопедия

- (1921 89) российский физик и общественный деятель, академик АН СССР (1953). один из создателей водородной бомбы (1953) в СССР. Труды по магнитной гидродинамике, физике плазмы, управляемому термоядерному синтезу, элементарным частицам, астрофизике … Большой Энциклопедический словарь

Знаменитый этнограф собиратель, археолог и палеограф 1830 50 х годов; родился 29 августа 1807 г. в Туле. Отец его Петр Андреевич, тульский священник, поместил сына в местную духовную семинарию, которую тот и окончил 21 августа 1830 г. Из… … Большая биографическая энциклопедия

Дмитриевич (1921 89) российский физик и общественный деятель, академик АН СССР (1953). Один из создателей водородной бомбы (1953) в СССР. Труды по магнитной гидродинамике, физике плазмы, управляемому термоядерному синтезу, элементарным частицам,… … Политология. Словарь.

Андрей Дмитриевич (1921 89), советский физик и общественный деятель. Его работы в области ЯДЕРНОГО СИНТЕЗА стали основополагающими в создании советской водородной бомбы. Будучи искренним защитником гражданских прав, в 1970 г. Сахаров создал… … Научно-технический энциклопедический словарь

Советский генетик. Окончил МГУ (1926). Ученик Н. К. Кольцова. В 1927‒48 работал в институте экспериментальной биологии (в дальнейшем институт цитологии, гистологии и эмбриологии), с… …

Советский патофизиолог, заслуженный деятель науки РСФСР (1936). В 1899 окончил медицинский факультет Московского университета. Ученик А. Б. Фохта. Заведующий кафедрами общей патологии медицинских… … Большая советская энциклопедия

- (17 апреля 1934, Воротынск, Калужская область 23 января 1999, Москва), российский режиссер, народный артист РСФСР (1980). Окончил режиссерский факультет ВГИКа (1959), с 1958 режиссер киностудии «Мосфильм». Дебютировал сказочным фильмом «Снежная… … Энциклопедия кино

Сахаров (1898 5.11.1917) матрос. Сахаров родился во Владимирской губернии. В 1915 году был призван в армию на фронт. В октябре 1917 года был отпущен в отпуск домой. Находясь проездом в Москве, принял активное участие в… … Википедия

САХАРОВ - Гавриил Петрович (род. в 1873 г.), известный патолог. Окончив мед. факультет Московского ун та в 1899 г., был оставлен при кафедре общей патологии Московского ун та, где работал до 1910 года в должностях сначала ассистента, а позднее прозектора.… … Большая медицинская энциклопедия

Книги

• Сахаров. "Кефир надо греть" :История любви, рассказанная Еленой Боннэр Юрию Росту , Рост Юрий Михайлович. Книга о жизни и любви двух выдающихся людей сложилась из бесед Елены Боннэр и Юрия Роста. На протяжении…

Пётр Дмитриевич Сахаров (род. 25 января 1957, Москва, СССР) - советский и российский учёный-востоковед, литургист, журналист, христианский публицист, переводчик. Кандидат филологических наук.

Автор ряда научных трудов по мифологии, религии, искусству и литературе Южной Азии, в числе которых монография «Мифологическое повествование в санскритских пуранах». Перевёл на русский язык многие католические богослужебные тексты, включая некоторые литургические песнопения, а также ряд трудов христианских авторов (среди них книги Бернхарда Геринга, Поля Бошана, Ж.-М. Люстиже, Энтони Де Мелло). Участвовал в подготовке изданий на русском языке некоторых документов Учительства Католической Церкви (например, Катехизис Католической Церкви) и богослужебных книг римского обряда. Один из редакторов и авторов Католической энциклопедии. Один из авторов словаря «Религии и народы современной России».

Биография

Родился 25 января 1957 года в Москве, сын учёного-биолога Дмитрия Антоновича Сахарова, который также известен как поэт под псевдонимом Дмитрий Сухарев.

Окончил театроведческий факультет ГИТИСа и аспирантуру Института востоковедения АН СССР и защитил диссертацию на соискание учёной степени кандидата филологических наук.

С 1990-х годов занимается преимущественно литургикой, а также христианской публицистикой и просветительской деятельностью.

В 1996-2010 годы - главный редактор католической радиостудии «Дар» на Христианском церковно-общественном канале (радио «София») в Москве. Эксперт Литургической комиссии Конференции католических епископов России. Преподавал литургику в Институте философии, теологии и истории св. Фомы и Свято-Филаретовском православно-христианском институте.

Научные труды

Монографии

• Сахаров П. Д. Мифологическое повествование в санскритских пуранах. - М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1991. - 136 с. - (Исследования по фольклору и мифологии Востока). - ISBN 5-02-017046-1.

Статьи

• Сахаров П. Д. Валентина св. день // Религии народов современной России: Словарь / Ред-кол. Мчедлов М. П. (отв. ред.), Аверьянов Ю. И., Басилов В. Н. и др. - 2-е изд., и доп. - М.: Республика, 2002. - С. 58-59. - 624 с. - 4000 экз. - ISBN 5-250-01818-1.

Посвящена российскому учёному-востоковеду, литургисту, христианскому публицисту и переводчику, Петру Дмитриевичу Сахарову. Начав свой духовный путь в Католической Церкви, он 15 лет был практикующим православным, окончательно вернувшись в лоно Вселенской Церкви в 1991 году. О желании быть священником, о любви к Литургии, о вкусе к поиску и о многом другом он рассказал Ольге Хруль.

– Пётр Дмитриевич, лицо российского католика – оно какое?

– Я затрудняюсь коротко ответить на этот вопрос. Но могу с уверенностью сказать, что сам я не очень подхожу в качестве примера российского католика. Я ведь даже на «Слава Иисусу Христу» отвечаю «здравствуйте». Потому что в ролевые игры не играю, даже когда мне их навязывают священники.

– Даже в храме?

– Даже в храме. Ни в Катехизисе, ни в Кодексе канонического права не сказано, что католики обязаны так здороваться, да и звучит это по-русски довольно неказисто, всегда в этом слышится что-то неестественное. Это приветствие вошло в обиход в странах Восточной Европы (в том числе в Советском Союзе) в период коммунистического режима, когда практикующие католики ощущали себя гонимым меньшинством и им хотелось в своей среде иметь какие-то маркеры собственной идентичности. Это был по сути признак гетто, когда католикам нужно было идентифицировать себя друг перед другом. Но в наши дни ни в Польше, ни в Венгрии, ни в Чехии вы почти нигде не услышите, чтобы двое знакомых между собой прихожан при встрече – будь то в храме или где-то еще – произносили этот «пароль». В большинстве своем они здороваются обычными приветствиями, принятыми в их народе. Ну, иногда «Слава Иисусу Христу» можно услышать в начале проповеди или когда открывают какое-то религиозное мероприятие. И я не вижу оснований, чтобы у нас сохранялись эти маркеры. И хотя слова «Слава Иисусу Христу – во веки веков» наполнены для христианина очень важным смыслом, всё же в качестве приветствия они у нас всегда звучат как-то неестественно, чувствуется в них какая-то натужность.

– Но может быть, мы еще нуждаемся в паролях и отзывах?

– В том-то и дело, что давно уже нет в этом никакой нужды. Если я встречаю моего знакомого католика, то вполне достаточно сказать «здравствуйте», или «добрый вечер», или «привет» – по ситуации… Ну да, я недостаточно характерный пример русского католика. Да и во многих вещах я не могу служить эталоном веры… А с другой стороны – каждый человек уникален: у нас нет одинаковых отпечатков пальцев, одинаковых сетчаток глаз. Что уж говорить о душах, которые устроены гораздо сложнее, чем пальцы или глаза! У каждого свой путь, каждый по-разному проявляет и свою веру. И это нормально, когда люди не похожи один на другого.

– А разве Церковь не призывает нас следовать примерам святых?

– С одной стороны – да, прославляя святых, Церковь дает нам примеры для подражания. Однако может сложиться ошибочное представление, что мы призваны их имитировать. Нет, не призваны, да и не сможем, даже если очень захотим. Каждый из нас должен реализовать собственную личность, пройти собственный жизненный путь, а не пытаться пройти чей-то еще. К сожалению, если мы станем читать многочисленные жития святых, то мы найдем среди них много таких, которые сюжетно почти ничем не отличаются друг от друга. Но не следует думать, что эти сами эти подвижники были какими-то клонами. Просто исторически так сложилось, что в Средние века жития многих святых стали писаться по определенным шаблонам, подгоняться под искусственно установленные образцы, а реальные образы реальных людей потерялись, мы о многих из них почти не имеем достоверной информации. А на самом деле каждый святой очень индивидуален, у него индивидуальный путь. И в этом нетрудно убедиться, когда мы получаем возможность познакомиться не с приглаженными житиями, а живыми текстами, принадлежащими этим святым, – как, например, автобиографические рукописи святой Терезы из Лизьё. Видишь живого человека, который резко вырывается за пределы этих шаблонов.

– Хочется ему следовать? Или просто взять на вооружение?

– Нет, вовсе не обязательно следовать, и, уж конечно, невозможно следовать во всем. Человек жил совсем в другую эпоху, совсем в другой социальной среде, в совсем ином культурном контексте, у него были другие способности, нежели у меня, другой склад характера, другой темперамент… Но что-то можно принять во внимание, что-то взять на вооружение, над чем-то призадуматься. И главное, знакомство с такими свидетельствами помогает лучше понимать, что святость бывает очень разная, как и люди разные. И что не нужно пытаться подстроиться под чью-то святость. Я тут как-то недавно пошутил, что если вдруг когда-нибудь через много-много лет кому-то придет в голову безумная мысль меня прославить в лике святых, то я могу подкинуть хорошую идейку для разработчика моей иконографии. Вы знаете, у разных святых на иконах или других изображениях бывают какие-то свои атрибуты, которые как-то связаны с их делами. Так вот моим атрибутом должна стать розочка. Розочка – не цветок, а отбитое горлышко от бутылки. Почему? Потому что, наверное, одно из немногих добрых дел, которые я делаю более или менее регулярно, – я убираю с земли битые бутылки. Когда-то стал обращать внимание на обилие острых битых стекол под ногами, особенно когда гулял с собакой. Притом ведь не только собака лапу может порезать: иногда бывает такое острое стекло лежит, что не дай Бог ребенок споткнется, упадет на него, это может иметь очень серьезные последствия… да вообще любой человек, если наступит случайно, запросто может подошву пропороть. Вот поэтому я, когда вижу такое стекло под ногами, обычно аккуратненько его убираю. У меня даже выработалось постепенно какое-то особое мастерство – я умею даже без перчаток подхватывать самые мелкие стеклышки и, за редкими исключениями, не порезаться. Вот это одно из немногих добрых дел, которые я делаю регулярно. И хотя сейчас у меня собак нет, а всё равно, если я иду и вижу битое стекло, то я обычно убираю. Но насчет моей канонизации – это я, конечно, дурачусь, и речь у нас всё-таки шла не обо мне, а о настоящих святых…

– Какое значение имеет почитание святых в вашей духовной жизни?

– Среди чтимых Церковью святых есть такие, которые мне очень близки, а какие-то наоборот очень далеки.

– Вы какому-то одному святому молитесь или всё-таки разным?

– Очень разным. Я нередко прошу о заступничестве святых ввиду той или иной их «специализации» – как она понимается в Церкви или как ее понимаю. Ну вот, например, поскольку я занимаюсь церковной музыкой и гимнографией, я нередко обращаюсь к заступничеству святой мученицы Цецилии, которая почитается как покровительница церковной музыки, или к святому Роману Сладкопевцу. И тому подобное. И кроме того, я зачастую молюсь о заступничестве не канонизованных святых, то есть тех умерших, – в том числе тех, кого я знал лично, – которых я считаю святыми. Я молюсь Богу об упокоении этого человека, но также молюсь этому человеку о том, чтобы он за нас молился.

– Давайте вернемся к вашему духовному пути. Как он начался?

– Родился я в неверующей семье. Мои родители – люди совершено далекие от религии. Но, как ни странно, мое имя они мне дали по православным святцам. Так вышло, что родители долго не могли решить, как меня назвать. И тогда им пришла мысль посмотреть, какие имена в день моего рождения есть в церковном календаре. Призвали на помощь единственного верующего человека в нашей семье – это была моя двоюродная бабушка Анна Григорьевна, сестра моего деда по отцовской линии. Она принесла церковный календарь, и из всех мужских имен святых, празднуемых 25 января – в день моего рождения, им понравилось только одно. На этот день приходится память святого мученика Петра Авессаломита. Вот меня и назвали Петром. Правда, в крещении я принял это имя в честь святого апостола Петра.

– Вы коренной москвич?

– Я родился в Москве, но вроде бы для того чтобы считаться «коренным москвичом» нужно, чтобы до какого-то колена все в роду были москвичами. А у меня родители – «понаехавшие». Мама родилась в Смоленске, папа – в Ташкенте. Правда, выросли они оба уже в Москве. Встретились в МГУ на биофаке, они оба биологи.

– В каком году они познакомились?

– В начале 1956-го.

– То есть это хрущевская оттепель?

– Да, мои родители – типичные представители поколения оттепели. Мой отец не только биолог, он известен еще и как поэт под псевдонимом Дмитрий Сухарев. И как поэта его справедливо относят к поэтам-шестидесятникам. Поэтическое творчество шло у него параллельно научной работе. Он начал сочинять стихи еще в студенческие годы, в том числе как автор бардовских песен. Его заметил и благословил Твардовский в бытность свою главным редактором «Нового мира», в «Новом мире» папа первый раз и напечатался. Он тогда скрывал свое творчество от биологического начальства и, когда его стихи должны были выйти в свет в первый раз, он изменил две буквы в фамилии, получилось – Сухарев, так и осталось по сей день. Как поэт он всегда Сухарев, как ученый – всегда Сахаров.

Следует заметить, что мой отец, не имея какого-либо литературного и вообще гуманитарного образования, обладает очень большим фундаментом гуманитарной культуры, особенно, конечно, в знании поэзии. Ему сейчас 87 лет, и я просто поражаюсь, какой огромный объем поэзии он помнит наизусть.

– То есть вас с детства окружала такая атмосфера поэзии, литературы. Как это отразилось на вашем детстве?

– Да. И, между прочим, я думаю, что в моем обращении к вере мои неверующие родители сыграли главную роль. Потому что они заложили мне хорошую культурную основу. А кроме того, привили вкус к поиску. Многие из тех духовных и культурных ценностей, которыми я обладаю, я нашел сам. Но основа была заложена родителями, и импульсы к поиску тоже были заданы родителями. Кстати, мой отец считает, что мой выбор католичества – это результат «импринтинга», что в этом сказались впечатления детства. Дело в том, что тогда папа нередко работал в Венгрии в биологическом институте в Тихани. А как раз поблизости в Тиханьском аббатстве находится один из самых лучших органов Венгрии. И когда в детстве я проводил лето в Тихани, меня водили туда на органные концерты. И вот папа считает, что именно поэтому я католиком стал.

– И как это произошло?

– Когда мне было тринадцать лет, я вдруг почему-то решил, что я должен быть верующим. Почему-то именно католиком. Почему – не могу сказать определенно. Мне казалось, что православие – это неинтересно, это удел дремучих старушек. И вот я взял и пошел в единственный тогда в Москве католический храм святого Людовика.

– Как вы узнали о храме?

– Выяснил постепенно из разговоров с разными людьми. Когда я первый раз в жизни пришел туда на Мессу, мне там очень понравилось. Я захотел сходить еще раз, но родители предостерегли меня, что там всё под присмотром КГБ, и если я стану там появляться, то меня возьмут на заметку, и у них у самих могут быть разные неприятности. Но примерно через год я зашел туда снова, а потом стал наведываться всё чаще и чаще. Однако тогда и родители мои стали более активно этому сопротивляться.

– А были какие-то люди, которые помогли вам на первых порах обращения?

– Я храме святого Людовика я вскоре познакомился с одним человеком. Его звали Александр Степанов. Он был старше меня лет на семь. Сам он тоже происходил из среды неверующей интеллигенции, совсем недавно обратился в католическую веру и крестился в этом храме. По профессии он был математиком и при этом обладал необыкновенной эрудицией, в том числе в религиозных вопросах: за какое-то очень короткое время он сумел из самых различных источников сформировать огромный багаж религиозных знаний. Он очень во многом меня просвещал, и ему я в значительной степени обязан своими первыми знаниями основ веры. Но потом он с семьей эмигрировал в Америку. Позже, в начале 2000-х, он меня разыскал через интернет. А потом он с женой и детьми приезжал в Россию, и мы имели возможность после стольких лет пообщаться.

Мне также помогла небольшая православная библиотека в комнате той самой моей двоюродной бабушки, которую я уже упоминал. Мы жили в одной квартире, и иногда я незаметно брал оттуда книги и читал.

— С кем-нибудь еще из прихожан вы общались?

– Я помню польских бабушек, даже некоторых имена помню: пани Яна, пани Франя… Они мне давали какие-то молитвенники по-польски, я тогда и польский немного начал осваивать, и латинский.

– Богослужение было на каком языке?

– В то время Мессы в храме св. Людовика служились только по-латыни, тридентским чином. На торжественных Мессах песнопения были латинские, а если служилась тихая Месса, то поверх нее могли накладываться благочестивые песни на польском языке. Притом это был такой «тутейший» польский, с сильно русским акцентом. Я это понял уже много лет спустя, когда получил возможность сравнить со стандартным польским языком. По воскресеньям и праздникам на некоторых Мессах чтение Евангелия дублировалось (в дополнение к латыни) по-польски, на некоторых по-русски, а на главной Мессе на обоих языках. Проповедь на двух из трех воскресных Месс читалась по-польски, а на одной по-русски.

– Что вас поразило первый раз в храме, в тринадцать лет?

– Прежде всего, я увидел, что религия может быть не только уделом старушек. В храме было довольно много иностранцев, очень респектабельного вида, в том числе и довольно молодых. И эти люди вставали на колени, не видя для себя в этом ничего унизительного и зазорного. Само богослужение мне показалось очень красивым и величественным. Музыка понравилась, звучание органа и хора. Правда, может быть, это было просто эффектом «первого впечатления», потому что когда я приходил в этот храм впоследствии, мне казалось, что пели значительно хуже, а иногда и просто довольно убого.

– Много было министрантов, когда вы пришли?

– Нет, немного, в основном старенькие совсем. Хорошо известный многим московским католикам пан Генрих Урбанович был, кажется, тогда самым молодым из министрантов, и он находился в храме безвылазно. Иногда, когда бывали процессии, подключали еще кого-нибудь из прихожан. Но процессии проводились только внутри храма, без выхода на улицу. Всё всегда происходило только внутри: и процессии, и освящение пасхального огня…

– А сестры были какие-то?

– Нет, никаких сестер не было и не могло быть. Дело в том, что в СССР католические монашеские ордена и другие институты посвященной жизни были запрещены. Если и были где-то монашествующие, то только тайно, и они не могли официально жить общинами и вообще как-то проявлять публично свою принадлежность к монашеству.

– Первый священник, которого вы видели, был отец Станислав Мажейка?

– Да, это был тогда единственный в Москве католический священник. Когда лет в 15 я понял, что уже по-настоящему хочу быть католиком и что для полноценной церковной жизни мне надлежит прежде всего принять Крещение, оказалось, что это не так-то просто. Я был еще несовершеннолетним, а действовавшие тогда в Советском Союзе законы довольно строго регламентировали религиозную пропаганду среди детей, а потому не позволяли крестить детей без согласия родителей. В случае крещения несовершеннолетнего без письменного родительского согласия священник – и уж тем более католический, не говоря уж о католическом священнике в центре Москвы под самым что ни на есть зорким присмотром спецслужб, – мог иметь очень серьезные неприятности. Понятно, что отец Станислав не соглашался меня крестить: он мог накликать не только неприятности на свою голову, но и подвергнуть всю местную общину многим рискам.

Но как раз в то время я начал мало-помалу посещать также православные храмы и глубже интересоваться православием. Однажды я познакомился с одним человеком, который оказался православным священником, но в то время он по некоторым причинам не служил. Он меня во многом просвещал, и в какой-то момент я попросил его меня крестить, и он согласился. Мне было 16 лет. После этого я обычно ходил в православные храмы, в них исповедовался и причащался. Время от времени продолжал заходить и в католический храм. Но всё же последующие 15 лет моей жизни я был практикующим православным, хотя сохранял огромную симпатию к Католической Церкви и стремился глубже познавать и ее духовность.

– Вот вы закончили школу… наверное, с отличием? И куда потом поступили?

– Нет, не с отличием, я всегда был троечником: я выполнял «прожиточный минимум» и занимался тем, что мне было интересно.

Когда я заканчивал школу, я очень увлекался театром и мечтал стать режиссером. В те годы на режиссерский факультет ГИТИСа совсем молодых не брали: требовался более зрелый возраст и желательно какой-то стаж работы в театре. Я решил попробовать поступить в какой-нибудь из театральных вузов на актерский факультет, и к великому собственному удивлению – без какого-либо блата, при колоссальном конкурсе – поступил в Щукинское училище: это был курс Альберта Григорьевича Бурова. Я проучился там один год, и меня отчислили за профнепригодность, и правильно сделали, потому что как актер я оказался совершенно бездарен – просто при моем поступлении это не сумели разглядеть. Но ведь я и не хотел быть актером, а планировал стать режиссером. И один из моих однокурсников посоветовал мне перевестись в ГИТИС на театроведческий факультет, а потом уже попытаться поступить на режиссерский. И я, досдав все нужные дисциплины, перевелся на театроведческий факультет ГИТИСа, который и окончил. За время учебы там я потерял интерес к современному театру, но увлекся древнеиндийской драмой. Я стал учить санскрит и вплотную занялся классической индийской культурой. Моя дипломная работа была посвящена санскритской драме. После окончания ГИТИСа я устроился работать в Музей Востока, где проработал последующие 12 лет, дойдя в нем до должности заведующего сектором Южной Азии. За это время я успел поступить в заочную аспирантуру Института востоковедения, окончить ее, написать кандидатскую диссертацию по санскритским пуранам – это такие индуистские священные тексты – и защитить ее.

Но параллельно всему этому шла еще одна линия моей жизни. С самого начала своего обращения я очень хотел стать священником. Однако не хотел с этим торопиться. Я планировал сперва получить светскую профессию, в той или иной степени реализоваться в ней, а вот потом уже добиваться священства. Тем не менее на протяжении всего этого времени я себя к нему подготавливал. Я хорошо понимал, что уровень образования в наших духовных семинариях и академиях оставлял желать лучшего и что за это время я должен собственными стараниями набрать максимум необходимых знаний. В этом мне помогли несколько православных священников. В их числе отец Александр Мень, которого я очень близко знал лично. Мы с ним дружили и довольно много общались. Очень многими моими знаниями я обязан также протопресвитеру Виталию Боровому – в ту пору одному из старейших священников РПЦ, выдающемуся церковному дипломату, человеку колоссальной эрудиции в различных церковных науках. И, конечно, очень большую роль в моем церковном становлении сыграл протоиерей Всеволод Шпиллер, который был моим духовником, – священник, принадлежавший к еще дореволюционному поколению, один из тех немногих православных пастырей, к которым тяготела тогда верующая интеллигенция. Отец Александр и отец Виталий, имея богатые личные библиотеки, снабжали меня литературой. Какие-то книги я читал и в публичных библиотеках: в Ленинке, в Иностранке. Поскольку я быстро осваивал различные языки и мог на них читать, мне было доступно большое количество иноязычной церковной литературы. Между прочим, мой интерес к литургике возник у меня с первых лет моего обращения, и я уже тогда мечтал о том, чтобы когда-нибудь заниматься ею профессионально. Но с годами я всё больше и больше убеждался, что мое место всё-таки в миру и что мой путь – это путь мирянина.

Итак, примерно 15 лет я был практикующим православным. Потом я пережил своего рода кризис. Это был не кризис веры, а кризис церковности, отношения к Церкви как к институту. Я продолжал ходить в православную церковь, но постепенно понял, что моя душа лежит всё же к католичеству, притом именно к послесоборному католичеству, которое я по-настоящему начал узнавать только на исходе 1980-х годов. Следует заметить, что в храме святого Людовика в ту пору литургическая реформа II Ватиканского собора почти не была заметна. Богослужение там представляло собой довольно странный гибрид дореформенного римского обряда с некоторыми элементами нового чина.

И когда я узнал, что у нас в России стали появляться новые католические общины, в которых совершается богослужение уже вполне реформированного типа, то я примкнул к одной из них. Это была община, которую окормлял отец Александр Хмельницкий. Вот тогда я полностью включился в жизнь Католической Церкви. Это был 1991 год. Тогда же произошло официальное восстановление канонических структур Католической Церкви в России, и началась ее новая жизнь, ее живое развитие в нашей стране. Вот тогда и пригодились те знания, которые я накопил в течение многих лет. Понадобились переводы множества текстов на русский язык – богослужебных, доктринальных. Понадобилось духовное просвещение. Я активно включился в эту работу, делал и это, и многое другое.

В начале 1992 года я уволился из музея, потому что я понял, что пошла какая-то совершенно новая жизнь, в которой я хочу активно участвовать, так что на мои прежние научные занятия меня уже не хватает. Было множество проектов. В это время как раз отец Александр Хмельницкий создал издательство «Истина и Жизнь» и начал выпускать одноименный журнал. В этом издательстве я несколько лет проработал.

А с 1995 вплоть до 2010 года мне посчастливилось работать на Христианском церковно-общественном радиоканале, известном также как Радио «София». Это был совместное начинание православных и католиков, и мне было доверено нашим священноначалием возглавлять одну из его составных частей – католическую студию «Дар», которая считалась официальным радио нашей архиепархии. И это было самой творческой и самой плодотворной полосой во всей моей трудовой биографии. Между прочим, примерно на этот же период пришлось и мое участие еще в одном проекте, тоже оказавшееся очень творческим и плодотворным: я имею в виду издание российской «Католической Энциклопедии» , где я был одним из редакторов раздела литургики и автором многих статей.

– А сейчас чем бы вы хотели быть полезны Церкви?

– Я уверен, что мои знания могли бы быть востребованы с большей для нее пользой. Я многие знания сумел накопить – в области не только исторической литургики, но и пастырской, – и мне очень жаль, что этого не удается кому-то передать на профессиональном уровне. Думаю, меня можно было бы использовать – пусть в небольших количествах – на епархиальных пастырских встречах. Я очень хотел бы хоть изредка иметь доступ к подготовке будущих пастырей.

– Чему бы вы научили семинаристов, если бы преподавали?

– Что вы хотели бы пожелать молодому поколению католиков в России? Не только семинаристам, а всем.

– Не забывать о своей принадлежности к Католической Церкви. А как буквально переводится слово «католическая»? Та, которая отовсюду. По-русски это передается словом «вселенская». Нам важно сознавать свою принадлежность к Вселенской Церкви. Не к польской Церкви, не к немецкой Церкви, не к еще какой-нибудь национальной или этнической, а к ВСЕЛЕНСКОЙ. К той Церкви, которая обладает колоссальными культурными сокровищами и многообразным духовным опытом самых разных стран и народов – и польского, и немецкого, и итальянского, и французского, и многих-многих других, и не в последнюю очередь и русского тоже. Сознавать себя не каким-то маленьким окуклившимся конфессионально-этническим гетто, а частью этой огромной сокровищницы, которая предоставляет нам колоссальный арсенал средств для того, чтобы здесь, в своей стране, в среде своего народа, на его языке (или, вернее, языках) свидетельствовать о Христе и о христианских ценностях.

Беседовала Ольга Хруль

Расшифровка: Марта Скугорева

Обращение
Как, наверное, многие другие христиане, я не могу с точностью назвать момент своего обращения. Оно происходило очень постепенно. Оно началось с чего-то подобного игре и еще долгое время оставалось в какой-то степени игрою. Но для меня ничего удивительно в этом нет, ибо пути Господа неисповедимы и Его путь к душе каждого человека оказывается особенным.
Мне было 13 лет, когда я почему-то решил, что должен быть верующим, и почему-то именно католиком. Почему католиком? Впоследствии я много раз пытался проанализировать мотивы этого "решения", и мне трудно дать какие-то внятные объяснения. Наверное, православие ассоциировалось у меня с чем-то дремучим; т.е., из окружавшей меня среды вырисовывался образ Церкви, состоящей из одних лишь безграмотных старушек. И вот в один воскресный день (3 мая 1970 г.: впоследствии я установил, что по календарю латинского обряда это был день Обретения Креста Господня) я сам нашел единственный в ту пору в Москве католический храм и вошел туда прямо-таки во время торжественной воскресной Мессы. И помню, что я был очень вдохновлен, помимо всего прочего, тем, что среди присутствовавших там было немало людей молодого и среднего возраста, выглядевших очень культурно и интеллигентно (это были в большинстве своем иностранцы), не производивших впечатления диких и необразованных; они молились, крестились, что-то непонятное мне произносили и делали какие-то непонятные мне ритуальные действия, - т.е. всё это было тогда для меня как бы наглядным подтверждением того, что вера католиков не противоречит культурности и принадлежности к современной цивилизации.
С тех пор я изредка - но год от года всё чаще - стал бывать в московском католическом храме св. Людовика. Я старался глубже проникать в веру, которую, как я считал уже тогда, "я принял". Кого-то о чем-то расспрашивал. Откуда-то еще что-то узнавал. Доставал какие-то книги по религиозной тематике. Чтение было тогда, конечно, крайне бессистемным. В основном это оказывались либо православные, либо атеистические книги. Но стадия первоначального накопления знаний протекала довольно бурно, и за пару-тройку лет я многого сумел "нахвататься" (иначе не назовешь). Слава Богу, я в первое же время прочел Евангелия и многие другие книги Священного Писания. У меня стали появляться взрослые знакомые - как среди католиков, так и среди православных, - и благодаря этому мои знания стали более систематичными, а круг моего чтения стал расширяться.
Постепенно возник интерес и к Православной Церкви (далее - ПЦ). Иногда я заходил в православные храмы. Православное богослужение первоначально мне совершенно не нравилось, но вскоре я им глубоко проникся и начал его даже очень любить. К тому же оказалось, что и среди православных верующих есть молодежь, есть интеллигенция (просто большая их часть была сконцентрирована всего-то в 4-5 приходах Москвы и области). И когда мне было 16 лет, частота посещения мною православного и католического богослужения примерно сравнялась. Но я всё равно хотел быть католиком, хотя внутренне понимал, что обе Церкви - это одна Церковь.
Между тем я еще не был крещен. А единственный в Москве католический священник категорически отказывался меня крестить, поскольку я был еще несовершеннолетним, а московский католический приход находился под пристальнейшим наблюдением у КГБ, и священнику (а может быть, и всему приходу) такое нарушение законодательства о культах (крестить без согласия родителей) могло очень дорого обойтись. Как раз в это время я довольно близко познакомился с одним очень хорошим православным батюшкой (между прочим, вполне традиционным), который меня во многом просвещал. В один прекрасный день я спросил его, не мог ли бы он меня окрестить, и он согласился. Он отлично знал о моем увлечении католичеством и о моих проблемах с крещением. И я вполне осмысленно задал ему вопрос, а не смущает ли его то, что я могу остаться католиком. "Ну, ты сам для себя решишь, куда тебе ходить", - ответил он мне. И крестил (тайно).
Я решил, что раз события стали развиваться таким образом, значит надо пришвартовываться к берегу ПЦ. Я стал чаще ходить в православные храмы, исповедовался и причащался там. Но в католическом храме тоже продолжал бывать, хотя и реже; и отделенности своей от Католической Церкви (далее - КЦ) особо не ощущал. Для меня по-прежнему было очевидно, что ПЦ и КЦ - это одна Церковь Христова, исторически разделившаяся на уровне земной структуры, но остающаяся единой как Мистическое Тело. Многое в католической традиции оставалось для меня по-прежнему близким, и в то время я не ощущал себя из-за этого менее православным. Правда постепенно я стал стремиться быть "более православным". На какое-то время я даже попробовал (очередная игра, теперь уже неудачная) стать "совсем православным", с полным "джентльменским набором": я постарался убедить себя в том, что я - полнейший консерватор, монархист, славянофил, великодержавный шовинист и даже антисемит, ну и, конечно же, нисколько не филокатолик, а очень даже антикатолик и вообще антиэкуменист. Задора для такой игры мне хватило примерно на полгода, после чего я дал себе обещание больше не садиться не в свои сани и не рядиться в чужие шкуры (впрочем, окончательное осознание того, что лучше всегда оставаться самим собой, пришло куда позже - лет этак уже в 35).
Итак, я продолжал оставаться православным, с довольно экуменическими и во многих вопросах либеральными воззрениями, с очень большой симпатией к западной традиции, которую за эти годы стал знать намного лучше, углубляя ее знание параллельно углублению своего знания традиции христианского Востока.
И примерно на 15-м году моего пребывания в Церкви начался тот самый кризис. Не буду сейчас пытаться анализировать его причины. По моему скромному наблюдению, через подобные кризисы проходят очень многие верующие - кто-то в более острых формах, кто-то в более приглушенных. У иных кризисы такого рода повторяются не один раз (у меня тоже такие бывали и потом, но последующие проходят легче и незаметнее, подобно повторам болезни, на которую в организме уже выработался иммунитет). Думаю, что такого рода кризисы - естественная болезнь роста. Поэтому не хотелось бы слишком много заостряться на том, что "достало" меня в ПЦ (хотя совсем уйти от этой темы я не смогу): я почти уверен, что окажись я в любой другой христианской конфессии, этот "слом" в той или иной форме всё равно произошел бы...
Повторяю, это не был кризис веры. Это был кризис церковности, кризис отношения к Церкви. Если и был кризис веры, то он касался только экклезиологии, а именно - вопроса о непогрешимости Церкви (в смысле ее безошибочности). Но вопрос стоял шире: нужна ли она вообще? и нужна ли она лично мне? Я ощущал почти полное отторжение от нее. И конечно, в первую очередь это было отторжение от той Церкви, к которой я принадлежал, - ПЦ. Но всякий раз, когда в голове у меня возникал вопрос, а не перейти ли в какую-то другую христианскую конфессию, я трезво отдавал себе отчет: отторжение никуда не денется, потому что там есть многое из того, что есть и в ПЦ; чего-то из того, что меня "достало" в ПЦ, у католиков или у протестантов нету, но там есть многое другое, о чем я уже хорошо знаю, да еще и окажется что-то такое, о чем я пока не догадываюсь... В какие-то моменты я склонялся к тому, чтобы порвать с Церковью вовсе и оставаться что называется "либеральным христианином": верить в Бога Троицу, исповедовать Христа Господом и Искупителем, стараться соблюдать Его заповеди любви к Богу и ближнему - и всё.
Слава Богу, оказались в Церкви два "спасательных круга", которые помогли мне удержаться на плаву. Первым была Евхаристия: я чувствовал тягу к ней, я не мог обходиться совсем без нее. С одной стороны, для меня становилось всё более и более тягостным присутствие почти на любых богослужениях (за редким исключением, см. чуть ниже). С другой стороны, потребность в Евхаристии постоянно давала о себе знать. Я стал причащаться довольно редко, но совсем обойтись без этого не мог.
Другим "спасательным кругом" оказалась Пасха. Пасха в древнем значении слова - т.е. последние 3 дня Страстной Седмицы и Светлое Христово Воскресение. В этот коротенький период года у меня была потребность включиться в литургическую жизнь Церкви по полной программе.
Вот так, "зацепившись" за Евхаристию и Пасху, я сумел не потонуть окончательно.
Постепенно всё более явственным становилось осознание того, что надо возвращаться к более полнокровной принадлежности к Церкви. Но к какой из исторически сложившихся Церквей? И этот вопрос оказался для меня очень трудно разрешимым. Чувствовал, что к ПЦ не могу. Хотя я ощущал с нею кровную связь, хотя многое в ней было мне по-прежнему дорого, - тени прежнего отторжения по-прежнему проецировались на нее. Слишком уж многое, вероятно, там "достало" меня. Кроме того, я чувствовал, что по-прежнему буду ощущать себя в ней неестественно, скованно, подобно тому, как ощущал себя там при начале кризиса, - и понимал теперь (хотя бы отчасти), в чем конкретно будет проявляться эта скованность и несвобода. Но если не ПЦ, то какая? КЦ в то время существовала в нашей стране еще в очень консервативном своем состоянии. Хотя реформы в КЦ давно уже начались и почти во всем мире шли полным ходом, - как никак прошла уже почти четверть века со времени Второго Ватиканского Собора (далее - В2), - КЦ в СССР находилась в искусственной изоляции от внешнего мира, да и вообще народы Восточной Европы отличаются более консервативной ментальностью, так что общий облик здешнего католицизма носил характер совершенно дособорный (так принято называть состояние до В2). Таким образом менять ПРАВОСЛАВИЕ В ЕГО ИСТОРИЧЕСКИ СЛОЖИВШЕЙСЯ ФОРМЕ (далее - ПИФ) на ТРАДИЦИОННОЕ, т.е. дособорное, КАТОЛИЧЕСТВО (далее - ТК) - значило по большому счету это ничего по сути не менять: в плане испытываемых мною трудностей пребывания в Церкви - лишь некоторые были бы устранены, но добавилось бы много новых. Протестантизм я знал довольно плохо, а то, что я знал о нем, не располагало меня к переходу туда. Наиболее распространенные у нас формы протестантизма (баптизм и т.п.) были для меня совершенно непривлекательны, хотя я очень ценил многих протестантов как глубоко верующих людей, деятельно стремящихся осуществлять свою веру в повседневной жизни, и был убежден, что и православным, и католикам есть чему поучиться у протестантов. Я чувствовал тогда, что если в ПИФ для меня много лишнего (без чего я как христианин могу обойтись, но что мне постоянно навязывается как нечто обязательное и что, как казалось мне, не помогает в исполнении заповедей Христовых, а только отвлекает от них, загоняет главное в христианстве куда-то вглубь, под множество оболочек, под которыми эту суть не всем и не всегда легко разглядеть), - то в протестантизме мне многого будет недоставать. Католичество оказывалось где-то посередине. Поясню, что с точки зрения догматики католичество никогда не вызывало с моей стороны неприятия. То, что принято считать догматическими различиями, и прежде не казалось мне противоречащим моей вере (хотя я считал и до сих пор считаю, что КЦ вполне могла обойтись без утверждения некоторых учений в виде догматов). Но доступная мне здесь КЦ представляла исключительно ТК, которое меня слишком во многом не устраивало.
Конечно, я уже имел тогда некоторые представления о РЕФОРМИРОВАННОМ КАТОЛИЧЕСТВЕ (далее - РК), т.е. католичестве после В2, и оно-то как раз было для меня очень привлекательным. Немалую роль в этом сыграла для меня встреча с основоположником реформы, Папой Иоанном XXIII. Нет, я никогда не встречался с этим понтификом лично в полном смысле слова. Но я хорошо знал его по книгам и глубоко полюбил как его самого, так и то, что он стремился сделать для Церкви и мира, - поэтому воспринимаю это как личную встречу. И реформа Церкви, которую начал он, созвав В2, находила в моем сердце самый положительный отклик. Могу с сожалением констатировать, что его преемники оказались в деле реформы не настолько решительны. "Вот бы нам в ПЦ что-то подобное!" - думал я, и на какое-то время погружался в мечты. Но в то время я был уже не очень молод и прекрасно понимал, что мечтательность - детский грешок... Отдавая себе отчет в том, какое сопротивление встретят в православной среде любые намеки на реформу, я очень скоро и думать об этом перестал.
К тому же, Церковь, в которой я мог бы более или менее ощущать себя "в своей тарелке", определенно существовала, но она была недосягаема. Пока еще я мог судить о ней больше понаслышке. Но вот в 1988 г. я поехал на целых 3 месяца в командировку в Индию и там смог уже непосредственно с ней познакомиться. Дальнейший выбор стал для меня очевиден. Тем не менее, потребовалось какое-то время, чтобы в Москве появилась возможность этот выбор осуществить. В2 всё-таки пришел сюда, хотя с очень большим опозданием - уже в разгар перестройки. И тогда свой окончательный выбор смог осуществить.
* * *
Вот в общих чертах история моих конфессиональных блужданий. Когда все блуждания оказались позади, я не раз задумывался над тем, кому и с кем и каким образом я изменил. Кто-то сравнил это однажды с тем, как если бы я ушел от законной жены к первой возлюбленной. Совершеннейший бред! Я бы привел иное сравнение - сравнение с довольно уже взрослым сыном давно разведенных родителей. Не моя вина в том, что между ними когда-то что-то не сложилось. Я люблю обоих; я в той или иной степени воспитан обоими. Но я вправе выбирать, с кем из них (на чьей жилплощади) мне жить. Оттого, что я живу у одного, я вовсе не теряю любви к другому. У каждого есть те или иные достоинства, у каждого есть свои недостатки. И выбирая, с кем из них мне жить, я исхожу из того, с кем из них мне комфортнее - прежде всего, психологически, с кем у меня лучшая совместимость характеров, кто меньше на меня давит в повседневной жизни и меньше ограничивает мою свободу; и (что тоже немаловажно) кто больше нуждается в моем участии и в общении со мною.
Главное оставалось для меня по-прежнему очевидным. Есть одна Церковь Христова, и я как принадлежал к ней, так и продолжаю принадлежать. Именно поэтому я никогда не осуществлял никакого внешнего оформления своего "перехода", считая его совершенно лишенным смысла.
* * *
Что изменилось для меня со времени окончательного вступления в каноническое общение с КЦ? В плане догматическом - ничего: во что я верил прежде, в то и продолжал верить. В плане психологическом - очень многое. Я стал ощущать себя естественно, исчезло прежнее чувство того, что отовсюду тебя сковывают какие-то рамки.
И вот здесь мы, кажется, подошли к самому главному во всей этой моей истории. В последние годы я все чаще пытаюсь понять: что меня так "достало" тогда в ПИФ? что спровоцировало (подогрело, усилило, углубило) тот самый кризис? Еще в самом начале кризиса я был уверен, что все дело в сугубом фарисействе большинства окружавших меня тогда православных. Впрочем, наверное, его хватает в большинстве христианских конфессий, и, окажись я тогда в любой другой, оно оказалось бы для меня не менее болезненным. К счастью, я к тому времени был уже достаточно подкован, чтобы обратить взор внутрь себя и убедиться, что и во мне самом этого добра хватает и что надо начать с исправления себя, - а там, глядишь, и за тобою другие подтянутся...
Замечу, к слову, что с попытки бороться с собственным фарисейством у меня и начался отход от внешней церковности. Как-то раз я из-за чего-то нагрубил моей бабушке, а она была неверующая и всякую такую ситуацию истолковывала в антирелигиозном ключе. Вот и тогда она мне сказала: "Вся твоя вера только и сводится к постам и хождениям в церковь". И я, поостыв, подумал: "А ведь в ее словах есть доля истины". С тех пор я не то чтобы перестал поститься и ходить в церковь, но стал стремиться делать это так, чтобы об этом никто не знал (по крайней мере, на предмет постов жестко стал следовать этому принципу).
Но вернемся к главному - к рамкам. Сейчас я понимаю, что основная причина моего отторжения от ПИФ крылась в той "РАМОЧНОСТИ", которую диктовало ПИФ. Я имею в виду, что мне всё время (в большей или меньшей степени, с переменным успехом) навязывались те или иные РАМКИ, которыми (и по которым) должно определяться мое православие и, соответственно, моя православность. "Достала" меня, как я сейчас понимаю, в первую очередь, постоянно висящая необходимость доказывать, что не верблюд (в смысле, что православный): считаешь ты второстепенной проблему календарного стиля - неправославно, споришь с частным мнением кого-то из старцев - неправославно (об Отцах Церкви я уж молчу), и т.п.
Но ведь всё это - не что иное, как некие рамки, в которые мы втискиваем себя и которыми ограничиваем свое поведение, свою мысль и, в конце концов, свою веру. У одних эти рамки одни, у других - другие, но в целом для ПИФ свойственно их крайнее зауживание по самым различным параметрам (этому особенно способствует неофитский ригоризм, а не стоит забывать, что основное мое православное окружение на момент кризиса составляли неофиты).
Конечно, я всегда понимал, что православие - не в платках и не в бороде, и довольно спокойно относился к заявлениям типа: "Каждый православный мужчина ОБЯЗАН носить бороду и кожаный пояс (sic! - П.С.)". Я довольно скоро научился не очень болезненно реагировать на "индексы внешних проявлений православности". Но когда начинали - порой с интеллигентным видом - пытаться втискивать в какие-нибудь рамки более серьезные вещи, чем внешность, то это-то и начинало помаленьку "доставать". Притом зачастую за этим стояло откровенное невежество, лишь рядящееся в радение о вере.
Помнится, в какой-то беседе замечаю как нечто давным-давно очевидное, что отсчет нашего летосчисления от Рождества Христова условен. "Как это, как это?" - спрашивает меня вполне культурного вида молодой человек (у него даже какое-то высшее образование было). Объясняю ему вкратце как это. "Так значит для вас наука важнее веры?" - многозначительно спрашивает он. Я подробно объясняю, что никакого противоречия в этом нет и что ни один собор еще не принял догмата о точности летосчисления. "Так стало быть для вас наука важнее веры?" - вновь повторяет он, явно не утруждая себя ни малейшими усилиями проникнуть в суть моих аргументов. И такие ситуации происходили изо дня в день.
В то время я живо интересовался экзегетикой. Но мне приходилось изо дня в день выслушивать, что всё в библеистике, что было после Свв. Отцов, тоже неправославно. Нет, я ничего не имею против толкований Свв.Отцов на различные места Библии: в них очень много ценного. Но ими экзегетика не может исчерпываться, потому что библеистика - это наука, которая, подобно любой другой науке, постоянно развивается.
И если бы в одной только экзегетике было дело. Нет, куда не повернись, везде просто необходимо втиснуть себя в какие-то рамки. Чем уже они будут, тем лучше - православнее.
Вообще-то желание закрывать глаза на всё, что не вписывается в привычный "формат обзора" является для ПИФ весьма характерным, и упомянутое отношение к экзегетике - лишь одно из частных проявлений. Особенно же болезненным для меня проявлением этого была зашоренность в отношении всего благого, что находится за пределами видимых границ ПЦ. Ни у католиков, ни у протестантов не может обретаться ничего доброго. Зачем нам их сомнительный опыт, когда нам хватает своего? Ах нам, оказывается, у протестантов следовало бы поучиться проповеди слова Божия? - Так это всё равно не слово Божие, а ересь. И вообще они безблагодатники. Ах нам у матери Терезы надо поучиться? - Так знай же, что гуманизм это вообще не христианское понятие (а католики и протестанты в своей благотворительности исходят из абстрактного гуманизма, а вовсе не из Христовой заповеди любви). Ах кто-то там занимается миротворчеством? - Так пацифизм вообще не христианское дело (а заповедь "Блаженны миротворцы" означает совсем другое).
Для меня, тем временем, было бесспорным, что многие христиане, исторически разделенные с ПЦ, исповедуют Христа Господом и Спасителем, и среди них немало тех, кто ради этого исповедания и исполнения Его заповедей не щадит даже собственной жизни. Для меня было очевидно, что если по слову апостола "никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым" (1 Кор 12. 3), то значит - Дух Святой всё же не перестает действовать в них несмотря на разделения и возможные отклонения от чистоты вероучения. И добродетель любви по учению того же апостола изливается в сердца человеческие Духом Святым (Рим 5. 5), - стало быть, у других христиан Он явно действует и таким образом. Если я, понимая, что это именно так, упорно буду закрывать на это глаза, то не рискую ли я впасть в тот самый грех, о котором сказано Христом, что он не простится?
Ну, оставим в стороне искание истины в других религиях - они всё равно останутся сатанизмом. Оставим в стороне добрые дела, совершаемые отдельными нехристианами: какие ж они добрые, если они нехристи? Довольно было и тех шор, которые мне навязывались для отгораживания от всего христианского мира.
Не стану останавливаться на всех проявлениях рамочности. Замечу лишь, что реально самые жесткие рамки в ПИФ - это рамки авторитета. Если авторитетная личность (авторитетный текст) учит так, то я уже не вправе мнить что-либо иное. Аргументы не принимаются только на основании того, что авторитет учит иначе.
Конечно, я всегда отдавал себе отчет в том, что православие и ПИФ - не одно и то же. Я знаю немало православных, свободных от рамок, - но как же им тяжко приходится!
* * *
С связи с темой рамочности не могу не отметить еще одного обстоятельства.
Формально в КЦ больше обязывающих учений, существует официальное Учительство по многим вопросам (хотя оно и не относится к безошибочным истинам), действует современный Кодекс канонического права, регулирующий дисциплину Церкви в ее нынешнем состоянии. Надо сказать, что это создает некоторое практическое удобство для верующих. В ПЦ по многим животрепещущим вопросам официально выраженной позиции нет, и для простых верующих это создает немало трудностей. Официально по-прежнему признаваемые древние каноны (и средневековые к ним толкования) имеют малое отношение к реальной церковной жизни. Во многих вопросах православному остается только руководствоваться советом духовника (и здесь, между прочим, может начаться еще одно проявление рамочности - диктат духовника)...
Однако наличие официального Учительства КЦ по целому ряду проблем совершенно не препятствует существованию в ней реальной свободы богословия и других церковных наук. При всех попытках в последнее время "надеть удавку" на богословие и "закрутить потуже гайки", на деле это мало что меняет в худшую сторону. Конечно, время от времени имеют место печальные случаи травли отдельных богословов, но это бывает в ситуациях, куда более серьезных, чем те откровенные мелочи, из-за которых начинают травить своих собратьев православные в современной России.
* * *
Рамки, которыми мы себя ограничиваем, мешают нам не только видеть что-то за пределами обозначенного узкого пространства, но и исполнять заповедь Христа: "Идите и проповедуйте Евангелие всей твари". Ведь проповедь наша будет успешна только в том случае, если те, кому мы проповедуем, примут Христа и Его Благую Весть. А это может произойти лишь в том случае, если они поймут нашу проповедь. А понять они смогут тогда, когда мы будем говорить с ними о Христе на понятном для них языке (не только в смысле речи, но и в смысле вообще любых вторичных моделирующих структур).
То, что сейчас получило название "инкультурации" (под этим словом подразумевается органичное вхождение Церкви в условия новой для нее культуры) и чему в наше время всё большее внимание начинают уделять миссионеры (не исключая и православных), было вполне естественным для Церкви первых веков и во многом способствовало успеху распространения христианства. Однако становление средневековой ментальности изрядно сказалось на исчезновении первоначального духа миссионерской открытости и нашло выражение во введении всевозможных рамок, предельно ограничивающих успех проповеди. Как часто приходилось мне слышать: "Пусть сперва выучат церковнославянский язык (или латинский, если говорил католик-традиционалист), а потом уже будем спасать их души". Но ведь непонятный язык в лингвистическом смысле - далеко не единственное препятствие на пути слова Божия к тем, кто в нем так нуждается.
И здесь - палка о двух концах. Если мы замыкаемся в узком кругу себе подобных, то мы не проповедуем слово Божие: необходимо разомкнуть этот круг и начать говорить с теми, кто за его пределами, на понятном для них языке. Но для того, чтобы говорить с ними о Христе и Евангелии на их языке, надо узнать этот язык, вслушаться в их проблемы, понять, что их беспокоит и почему. А это невозможно сделать, если не разомкнуть собственную скорлупу.
В последнее время КЦ всерьез над этим задумалась и стала разговаривать с людьми разных культур на понятных для них языках.
И вот тут мы подходим к проблеме т.н. "модернизма". К середине XX в., когда для КЦ для стало очевидным, что так дальше жить нельзя, потому что при прежних установках она просто не способна исполнять возложенную на нее Христом миссию, термин "модернизма" как-то сам собой вышел из употребления и сохранился исключительно в среде ярых противников реформ, ушедших со временем в расколы. Многое из того, что было заклеймлено как "модернизм" в официальных документах Ватикана прежде, стало мало-помалу получать права гражданства, принося свою пользу на ниве Христовой.
Одна моя коллега дала очень хорошее определение слову "модернизм", придав ему положительное звучание: "Модернизм - это инкультурация во времени". И действительно, Церковь входит в каждую новую эпоху во многом подобно тому, как входит в культуру нового для нее народа. Она должна увидеть проблемы и чаяния нового поколения и научиться говорить с ним на понятном для него языке. Она должна попытаться вникнуть порой и в то, что с ее "колокольни" может сперва показаться ей не заслуживающим ее высокого внимания. Она должна изо дня в день снисходить к людям в их нынешних немощах, слабостях и пороках, чтобы суметь оттуда поднять их на свои высоты (не снизойдя, не удастся возвысить). Она должна со всею свойственной ей мудростью расчищать людям путь ко Христу, разгребать внутри себя самой все те рукотворные завалы (пусть порой даже очень красивые и ценные), которые мешают людям увидеть нерукотворный свет Христов, и, памятуя о словах своего Основателя, не возлагать бремена неудобоносимые на плечи тех, кто желает жить со Христом, и тем более тех, кто только еще ищет Его.
Ко всему новому в Церкви некоторые оппоненты склонны клеить ярлык "обновленчество", хотя я предпочел бы нормальное слово "обновление". Однако это обновление ничего не меняет в содержании Священного Залога Веры, данного в Божественном Откровении. Оно касается только того, что рукотворно, обновляя это рукотворное во Христе - ради того, чтобы имя Божие славилось в людях нашего времени, а также ради блага и спасения реальных (а не умозрительных) людей нашего времени с их реальными проблемами, нуждами и чаяниями. И в этом проявляется стремление исцелиться от опасных болезней прошлого, чтобы нести исцеление и спасение многим людям, а не узкой группе тех, кто в силу стечения ряда культурных факторов оказался способен принять Христа через ТК.
Можно, конечно, из последних сил держаться за каждую из исторически сложившихся деталей земного устроения Церкви и всего того, что успело ее наполнить за время ее исторического пути, как за нечто самоценное, но надо трезво отдавать себе отчет в том, ЧТО мы (Церковь Христова) на этом приобретем, а ЧТО (кого) потеряем. И хочется вместе с известным американским католическим богословом вьетнамского происхождения (кстати, специалист по инкультурации) о. Питером Фаном задать риторический вопрос: "Кто мы такие, чтобы стоять на пути благодати Христовой к людям?"