Валентин лавров библиография. Валентин Лавров: «Литературное творчество — это как любовь

Валентин Викторович, вы писатель, человек с большим воображением. Не возникало ли желания встретить Новый год с каким-нибудь историческим персонажем? Если так, то наверняка вы у него что-нибудь да спросили бы...
- Мне посчастливилось общаться с многими замечательными людьми - от Клавдии Шульженко, Тихона Хренникова, Никиты Богословского, Михаила Жарова, Бориса Тенина, Валентины Толкуновой (кстати, крестной моих детей) до президента СССР Михаила Горбачева и других руководителей государства.
Хотелось бы поговорить со Сталиным. Я листал книги, рукописи сценариев с обширными пометами вождя. Несомненно: это был обаятельный и поразительно умный человек. Мыслил он сильно, улавливал самую сущность вопроса...
Но я спросил бы о другом: «Зачем, Иосиф Виссарионович, вам понадобилось уничтожать собственный народ? Неужели только для того, чтобы оставшихся в живых держать в жутком страхе?» В коммунальной квартире, где я когда-то жил, в четырех семьях были расстреляны трое, а еще трое брошены в концлагеря. Так было и у других. И никто никогда за это не ответил.
- Работая в жанре исторического детектива, вы не раз мысленно переносились в различные эпохи, изучали быт и нравы. В какое время вам хотелось бы жить, и в какой стране?
- В России XIX века. Там мне все понятно и приятно: люди всех сословий, добрые нравы, обычаи, утонченные манеры, дворянская культура. Обязательно посетил бы Ясную Поляну, дабы соприкоснуться с величайшим из людей. И конечно, мой слух услаждал бы сочный, выразительный русский язык, нынче хиреющий, больной.
- Вы прекрасно знаете старую Москву. К каким уголкам столицы вы особенно пристрастны?
- Красные Ворота! Здесь я родился и живу по сей день - на Садовой-Черногрязской. Там, где Каланчевка переходит в Мясницкую. Возвышенное, легкое, словно парящее над окрестностями место. В старину здесь устраивались гулянья. Молодой Петр Первый изрядно повеселился тут на Масленице, ну и сверзся с качелей, сильно повредил ногу, отчего долго хромал.
Напротив метро, там, где теперь автомобильная стоянка, в середине XVIII века по проекту знаменитого Ухтомского воздвигли изумительные по красоте и изяществу Красные ворота. Увы, их снесли в 1928 году... После войны исчез и небольшой трехэтажный домик с полукруглым балконом на углу Садового кольца и Каланчевки, в котором в 1814 году родился великий Лермонтов. Зато сохранился сквер с памятником поэту - со времен царицы Елизаветы Петровны тут располагался рынок, где торговали сеном, углем, дровами.
Справа - Запасной дворец, построенный во время правления Екатерины Второй. На другой стороне улицы находилась усадьба купцов Алексеевых, у которых был сын Константин. В историю театра он вошел под псевдонимом Станиславский. Рядом - Большой Харитоньевский переулок, где во флигеле Юсуповского дворца с родителями жил малолетний Саша Пушкин.
- Хочется услышать рассказ о вашем довоенном детстве, квартире, где вы жили. Чем увлекались дети того времени, во что играли?
- В нашем громадном доме 3б по Садовой-Черногрязской было 208 квартир. И в каждой жило по шесть-восемь семей. Дети были почти в каждой комнатушке, так что наши три обширных двора с утра до вечера были заполнены ребятней. Футбол, волейбол, городки, чеканка, салочки, казаки-разбойники. Для девочек классики и прыжки через веревочку, для мальчиков на заднем тихом дворе, подальше от родительских глаз, - на деньги пристеночка и расшиши. Летом по вечерам выносили патефон, и старшие ребята и девчата под открытым небом устраивали танцы.
Домоуправление оборудовало примитивный, но очень посещаемый гимнастический городок. С 10 ноября во всей Москве открывались катки. Мы ходили на Чистые пруды, где несколько сотен человек носились под музыку, преимущественно из оперетт.
С 1947 года по распоряжению Моссовета во всех дворах начали заливать катки, а в декабре ставили елки, украшали разноцветными лампами и игрушками.
- Судя по некоторым воспоминаниям, перед войной люди жили довольно сносно. Это иллюзия или так было на самом деле?
- Скудным было житие, доложу вам. Ну какая радость толкаться тридцати соседям, как у нас, в квартире с одним туалетом и ванной? А как готовить на такую ораву на двух небольших газовых плитах? Кстати, детей мыли вечерами на кухне, поскольку здесь было теплее, чем в ванной, где газовая колонка работала с перебоями.
А стирка и сушка? Ну летом сушили во дворе, но отойти и на минуту было нельзя, - сопрут вещички непременно! Скажу удивительное: прожив двадцать шесть лет в нашей квартире №2, не помню ни одного скандала. Все были доброжелательны, старались помогать друг другу.
- Первый день войны. Вам шесть лет. Что-то запомнилось?
- У меня поразительно ранняя память. В своей мемуарной книге «Золотой червонец» я писал, что помню, как учился говорить - мне было чуть больше года... Впрочем, Толстой запомнил, как ущемляли его свободу - закутывали в пеленку!
22 июня, пообедав, я собрался идти во двор, но в прихожей столпились соседи. Староста квартиры, главный конструктор кондитерской фабрики «Красный Октябрь» Нестеров торжественно произнес: «Товарищи, началась война. С кем? С германцами!» Соседи удивленно качали головой: «Не может быть! Ведь мы с ними дружим!» Но на меня новость не произвела сильного впечатления.
- Что было потом?
- Воздушные тревоги - сначала учебные, когда все спускались в подвал. Но уже дней через десять после начала войны началась эвакуация детей из Москвы. Так мы с бабушкой оказались в Чувашии, в чудном местечке - селе Ильинском, на правом берегу Волги. Здесь было прекрасно! Мед, горячий хлеб собственной выпечки, суп из баранины, свежий воздух, игры с утра до ночи, полное раздолье! Войны словно не было.
Но - ужас! - в начале октября отец потребовал нашего возвращения в Москву. Авиазавод №315, где он работал инженером, собирались эвакуировать в Пермь. И непрактичный отец пожелал, чтобы семья была вместе. Зачем? Я этого так и не понял, ибо в Перми свирепствовали холод, голод, болезни.
Одна незабвенная радость: наша хозяйка тетя Поля работала в театре, куда эвакуировали Ленинградский театр оперы и балета. Спасибо ей, я был постоянным гостем в чарующем мире музыки! «Евгений Онегин», «Пиковая дама», «Дубровский», «Чародейка», «Щелкунчик», «Жизель» - праздничная обстановка среди страшных голодных будней.
В Москву мы вернулись в апреле сорок третьего, и тут мне жизнь показалась раем. Впервые за полтора года я увидал белый хлеб! Его ел мальчик, мать которого работала газировщицей. В Москве еды было куда больше, чем в Перми. Здесь даже мороженое продавали - 30 рублей пачка, четверть - 7 рублей 50 копеек. Лакомство невероятное! Я думал: «Хорошо Сталину! Он целый день ест мороженое».
- Вы вскользь упомянули отца. Известного футболиста, забившего первый гол в чемпионатах СССР, выигравшего в 1936 году Кубок страны...
- Отец всю жизнь был предан «Локомотиву», хотя его пытались переманить в другие, более сильные команды, в том числе в ЦДКА. Армейское руководство предложило нам двухкомнатную квартиру на Новопесчаной улице. Но отец предпочел остаться с семьей в скромной 14-метровой комнате в коммуналке. Его аргументы были просты: «Как я могу уйти из «Локомотива», если он меня воспитал?»
- Когда вы начали печататься?
- Сразу после школы. В 1954 году в «Вечерней Москве» появился мой первый фельетон. С тех пор прошло 60 лет. Юбилей!
- Ваша первая книга «Холодная осень» - о судьбе Бунина - вышла, когда вам было 53 года. В этом возрасте на счету других писателей уже десятки романов...
- Бунин утверждал: «Писателем становиться надо лишь в зрелом возрасте, когда накоплен жизненный опыт и обретена некоторая мудрость». Это очень правильно, ибо хороший писатель - учитель этой самой мудрости. Хорошая книга возвышает душу, указывает верный жизненный путь! Плохой книгой лучше не засорять мозги.
Долгие годы я посвятил педагогике. Уже в 21 год стал тренером по боксу, вырастил нескольких мастеров спорта. Среди них такой известный боец, как Лев Чеманков. Позже некоторое время работал учителем в сельской школе села Муриково, в Волоколамском районе. И два десятка лет преподавал в художественном ПТУ №64, недалеко от Рижского вокзала в Москве. Трижды признавался лучшим учителем в системе профтехобразования.
Постоянно и кропотливо изучал историю, и в частности историю русской эмиграции. Так что, прежде чем написать книгу о великом Бунине, я сделал о нем 52 (!) публикации в газетах и журналах. В основном это были неизвестные прежде автографы Ивана Алексеевича и неизученные страницы его жизни. На это потратил более 25 лет. Но зато изучил жизнь писателя день за днем!
- Положа руку на сердце: вы собирались становиться писателем? Или все вышло случайно?
- Этот легкомысленный поступок я обдумал еще в детстве. С младших классов читал классиков, делал выписки любопытных слов, понравившихся мыслей, удачно построенных предложений. Хранил десятки исписанных тетрадей: Толстой, Державин, Гоголь, Лесков, а Горький (ах какой талантище!) - к сожалению, изломанный, манерный! И еще Горбунов, певец купеческой жизни - чудо-писатель, а его совсем забыли, к сожалению. Ну Шмелев и Бунин, конечно. Это и были мои замечательные университеты, мои учителя. Выше русской классической литературы XIX века ничего нет!
- Ваши библиофильские пристрастия отразились на писательской работе?
- Безусловно! Я много лет работал в спецхранах, отделах рукописей, отыскивая необходимые материалы. Когда писал книгу об Иване Алексеевиче Бунине, тщательно изучил эмигрантскую периодику, в первую очередь парижские «Последние новости», самую крупную и читаемую в русском зарубежье газету.
Это был громадный, но необходимый труд. И все же, не будь я библиофилом, я никогда не стал бы писателем. Скажем, автографы Бунина я собирал как библиофил. Это письма, рукописи, дарственные надписи на книгах. Великий писатель открылся мне совсем не таким, каким изображали его в советской литературе: сухим, эгоистичным, надменным. Я видел его чище, благородней, возвышенней. Захотелось поведать людям правду, как я ее понимал.
- А вы могли бы назвать писателя, который руководствовался бы подобным приемом - изначально опирался бы на достоверные исторические материалы?
- Самый яркий пример - Алексей Толстой. Его лучшая книга «Петр Первый». Алексей Николаевич строго следовал канве хорошо известного историкам труда Николая Устрялова - «История царствования Петра Великого», вышедшего в пяти томах в 1858-1859 годах. Кстати, последний том «Царевич Алексей Петрович» означен как шестой, ибо пятый должен был содержать географические карты. Но он якобы не вышел. Хотя легендарный потомственный букинист Александр Иванович Фадеев мне говорил, что ему два раза попадался том, который «не вышел».
- Валентин Викторович, какая ваша книга любима больше всего? Понимаю, что все они родные, но все же...
- Я написал около 30 книг, переизданных 89 раз. Скажем, «Граф Соколов - гений сыска», «Блуд на крови», «Кровавая плаха» переиздавались по десять раз. Но наиболее дорог мне изданный лишь однажды - в 2004 году - исторический роман «Эшафот и деньги». В нем я раскрываю истоки экстремизма начала прошлого века. Думаю, этот роман остается злободневным и сегодня.
Что сейчас пишу? На излюбленную тему - об увлекательных поисках книжных редкостей и судьбах этих находок: «Книжная лихорадка», «Любимец богов», «Книгами голова полна»...
Всем читателям, дорогим коллегам-учителям, пожелаю прививать ученикам любовь к русской классической литературе. И еще терпения, бесконечной доброты к молодому поколению. Впрочем, Лев Толстой гениально заметил: все дело воспитания других сводится к воспитанию самих себя...
Счастья вам в новом году!

Валентин Викторович Лавров (род. 2 мая 1935) - советский литературовед и писатель, журналист; академик РАЕН, профессор. Автор 21 книги, в переизданиях до декабря 2007 - 68 книг.

Биография

Сын популярного довоенного футболиста Виктора Лаврова («Локомотив» Москва). В 1950-е годы был известным боксёром; окончил Государственный институт физкультуры. Первая профессия - тренер по боксу.

С 19 лет (сентябрь 1954) печатался в газетах и журналах (около 1000 публикаций) - фельетоны, репортажи, интервью, рассказы о редких книгах.

В январе 1989 в издательстве «Молодая гвардия» вышла первая книга - «Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции».

С 1990 года в издательстве «Книга» выходит 6-томная фундаментальная антология «Литература русского зарубежья» (Лавров - составитель, автор примечаний).

С 1990 по 1998 годы в газете «Московский комсомолец» еженедельно печатаются книги Лаврова - исторические детективы, написанные на основе архивных материалов: «Кровавая плаха», «Блуд на крови», «Тайны двора Государева», сериал «Граф Соколов - гений сыска» и другие - всего восемь книг. Эти произведения пользовались успехом. Многие выходили в свет по восемь-девять изданий.

В 1994 году увидел свет исторический роман «Катастрофа» - о судьбе русской эмиграции после революции (всего четыре издания).

Валентин Лавров - Лауреат Государственной премии МВД, Шолоховской премии, премии «Аркадия Кошко» за лучший детектив года и др.

Отзывы

В. Лавров «создает исторически достоверную биографию, со всеми сложностями характера героя, с его привлекательными и отрицательными качествами. Книга очень доказательно развенчивает мифы о писателе как о человеке черством, эгоистичном. „Это был удивительно чистый человек, горячо любивший Россию, её народ“ - такое впечатление мы выносим, прочитав книгу…

В.Лаврову удалось собрать громадный исторический материал. И он владеет им свободно, изображая через призму героя различные стороны эмигрантского существования, открытую и закулисную борьбу… Во всяком случае, подобной книги об И. А. Бунине ещё не было - ни у нас, ни за рубежом».

Сергей Макашин, доктор филологических наук, лауреат Государственной премии.

(Из предисловия к роману Валентина Лаврова «Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции», М. 1989. Тир. 250 тыс. Первый вариант исторического романа «Катастрофа»).

"Когда-то Роман Гуль сказал о А. И. Солженицыне: «Для меня он - исключительное явление…Трудно представить, как в Совсоюзе мог появиться такой духовно-нетронутый тоталитарщиной человек и писатель. Это слово о классике и страдальце невольно встает в памяти при чтении „Катастрофы“. Закрываешь труд с твердой убежденностью - да, этот труд явление редкое и духовно радостное в дни безвременья нашей изящной словесности. В книге Лаврова факты являются восходящими токами, на которых парит авторское вдохновение, мощь творческой фантазии…

Роман многопланен и ассоциативен. Перед читателем проходят десятки и десятки персонажей - от петербургского извозчика до русской дамы, торгующей собой на панелях Стамбула, от Троцкого и Ленина до Муссолини и Сталина, от Рахманинова до Алексея Толстого. Но наиболее яркой фигурой является герой романа - великий Бунин. Под пером Лаврова этот писатель вырастает до некоего символа российской интеллигенции, сущность которой во все времена была единой - служение Отечеству.

Любой эпизод „Катастрофы“ выдерживает пробу на полную историческую достоверность и документальную подтвержденность…»

А. Ф. Смирнов, профессор, доктор исторических наук. (Предисловие к четвёртому изданию исторического романа «Катастрофа». М. 2003 г.)

«К Лаврову - как в мавзолей. По телепрограмме „Времечко“ прошел потрясающий сюжет: километровая очередь стынет на морозе за автографами на детективе „Граф Соколов - гений сыска“. К сожалению, многие ушли ни с чем - несколько тысяч экземпляров были моментально раскуплены. Ведь лучшего чтения и лучшего подарка не найти!»

Годы был известным боксёром ; окончил . Первая профессия - тренер по боксу.

С года в издательстве «Книга» выходит 6-томная фундаментальная антология «Литература русского зарубежья » (Лавров - составитель, автор примечаний).

С по годы в газете «Московский комсомолец » еженедельно печатаются книги Лаврова - исторические детективы , написанные на основе архивных материалов: «Кровавая плаха », «Блуд на крови », «Тайны двора Государева », сериал «Граф Соколов - гений сыска » и другие - всего восемь книг. Эти произведения пользовались успехом. Многие выходили в свет по восемь-девять изданий.

В 1994 году увидел свет исторический роман «Катастрофа » - о судьбе русской эмиграции после революции (всего четыре издания).

Валентин Лавров - Лауреат Государственной премии МВД , Шолоховской премии , премии «Аркадия Кошко» за лучший детектив года и др.

Отзывы

В. Лавров «создает исторически достоверную биографию, со всеми сложностями характера героя, с его привлекательными и отрицательными качествами. Книга очень доказательно развенчивает мифы о писателе как о человеке черством, эгоистичном. «Это был удивительно чистый человек, горячо любивший Россию, её народ» – такое впечатление мы выносим, прочитав книгу…

В.Лаврову удалось собрать громадный исторический материал. И он владеет им свободно, изображая через призму героя различные стороны эмигрантского существования, открытую и закулисную борьбу… Во всяком случае, подобной книги об И.А. Бунине еще не было – ни у нас, ни за рубежом».

Сергей Макашин, доктор филологических наук, лауреат Государственной премии.

(Из предисловия к роману Валентина Лаврова «Холодная осень. Иван Бунин в эмиграции», М. 1989. Тир. 250 тыс. Первый вариант исторического романа «Катастрофа»).

«Когда-то Роман Гуль сказал о А.И. Солженицыне: «Для меня он – исключительное явление…Трудно представить, как в Совсоюзе мог появиться такой духовно-нетронутый тоталитарщиной человек и писатель…

Это слово о классике и страдальце невольно встает в памяти при чтении «Катастрофы». Закрываешь труд с твердой убежденностью – да, этот труд явление редкое и духовно радостное в дни безвременья нашей изящной словесности… В книге Лаврова факты являются восходящими токами, на которых парит авторское вдохновение, мощь творческой фантазии…

Роман многопланов и ассоциативен. Перед читателем проходят десятки и десятки персонажей – от петербургского извозчика до русской дамы, торгующей собой на панелях Стамбула, от Троцкого и Ленина до Муссолини и Сталина, от Рахманинова до Алексея Толстого. Но наиболее яркой фигурой является герой романа – великий Бунин… По пером Лаврова этот писатель вырастает до некоего символа российской интеллигенции, сущность которой во все времена была единой – служение Отечеству…

Любой эпизод «Катастрофы» выдерживает пробу на полную историческую достоверность и документальную подтвержденность…»

А.Ф. Смирнов, профессор, доктор исторических наук. (Предисловие к четвертому изданию исторического романа «Катастрофа». М. 2003 г.)

«К Лаврову - как в мавзолей. По телепрограмме „Времечко“ прошел потрясающий сюжет: километровая очередь стынет на морозе за автографами на детективе „Граф Соколов - гений сыска“. К сожалению, многие ушли ни с чем - несколько тысяч экземпляров были моментально раскуплены… Ведь лучшего чтения и лучшего подарка не найти!»

«Валентин Лавров написал немало книг, и все они - бестселлеры… Назвать произведения Лаврова просто популярны ми значило бы ничего не сказать. За его книгами простаивают очереди длиной в километр».

«Лавров - король русского триллера. Его книги - настоящая сенсация. Лавров сделал карьеру в исторических хрониках. В жанре исторического триллера у него нет конкурентов».

«Валентин Лавров сделал фантастическую карьеру. В пятьдесят три года дебютировал романом „Холодная осень“, сразу же напечатанным тиражом 250 000 экземпляров. И затем каждый год выдает по полновесному тому, который непременно делается бестселлером».

(«Человек & Карьера», № 45, 1996)

«Большим читательским успехом пользуется роман-хроника Валентина Лаврова «Холодная осень. Ив. Бунин в эмиграции». Увлекательность фабулы, живой образный язык, обилие фактического материала, публикация не известных прежде материалов принесли успех этому труду. Крупнейшее в мире издательство «Прогресс» готовит «Холодную осень» на английском языке».

(«Отчизна», №9, 1991)

«За книгами академика Лаврова - это показывают и по телевидению - выстраиваются длинные очереди. В наши-то дни! Всё, что им издано, пресса единодушно признает бестселлерами: «Катастрофа», «Блуд на крови», Русская сила», сериал «Граф Соколов – гений сыска», «Кровавая плаха» и др. Зарубежная печать присвоила ему титул Короля русского триллера».

(«Gong», № 2, 1997)

«Прочитав, как выдохнув, „Графа Соколова…“, подумал: „Ну наконец-то вот наш достойный ответ Конану Дойлу!“ Вот он, отечественный Шерлок Холмс, действующий столь же нетрадиционными (с точки зрения полиции) методами, как его английский коллега, но только с расейским уклоном-размахом… Главное, что книжка написана хорошо. Читается на ура».

(«Playboy», октябрь, 1997)

«В Фотоцентре на Гоголевском бульваре прошел крупный аукцион рукописей и редких книг - без малого четыреста лотов… Наибольший ажиотаж вызвала верстка с многочисленной правкой первого полного издания Валентина Лаврова „Граф Соколов - гений сыска“. За этот лот было заплачено 12 миллионов рублей! По слухам, расщедрился представитель одного американского университета, решивший, видимо, загодя собирать автографы русских писателей - пока они еще здравствуют».

«Книжные рекорды Валентина Лаврова. 4800 автографов поставил на соответствующем количестве своих книг Валентин Лавров во время праздника „МК“ в Лужниках. Достижение, к сожалению, не зафиксировано в книге рекордов. А напрасно! Впрочем, еще не вечер. Писатель продолжает тренироваться: в московском магазине „Библио-Глобус“ к нему выстроилась такая очередь желающих получить автограф, что в итоге еще около тысячи читателей поставят на свои полки книги с дарственными надписями мастера исторического детектива».

«Идеальный случай, когда писатель пишет и себя издает. Знаменитый писатель Валентин Лавров весной сего года основал собственное издательство. «Когда издаешь самого себя, думаешь не столько о коммерции, сколько о читателях. Я своих читателей искренне люблю. Откройте любую книгу моего издательства, вы увидите небывалое для нынешних времен дело: книги напечатаны на самой лучшей и дорогой бумаге, интересно оформлены. Главные рецензии на мои книги – это длинные читательские очереди», – сказал писатель. Действительно, еще за три часа до встречи с Лавровым самый читающий народ уже терпеливо ждет автографы».

«Ни один литературный герой в последние годы не покорял так быстро и так всеохватно читательскую аудиторию России, как гений сыска граф Соколов. Сериал академика Валентина Лаврова о похождениях этого знаменитого сыщика стал любимым чтением миллионов людей».

(InterПОЛИЦИЯ. 1999. №1)

«Лаврову мастерски удается передать колорит ушедшей эпохи. По его книгам Можно изучать московский быт рубежа XIX–XX веков. Открываешь книгу Лаврова и слышишь гул Сухаревского рынка, звонки конок, цоканье подков по мостовой, видишь извозчиков и купцов, гимназистов и курсисток, городовых и филеров и настолько вживаешься в ушедшую эпоху, что по прочтении книги не сразу возвращаешься в скучную действительность».

«Легенды старой Москвы… Валентин Лавров – академик РАЕН, лауреат Государственной премии МВД, Шолоховской премии, премии Аркадия Кошко за лучший детектив года, автор потрясающих по силе и правдивости исторических романов «Холодная осень», «Катастрофа», «Эшафот и деньги», «Царские сокровища». Он – создатель сериала о гении русского сыска Соколове. В своих книгах автор с любовью и с любопытнейшими бытовами деталями пишет о старой, давно ушедшей Москве. И не случайно! Его предки – москвичи с конца семнадцатого века!»

(«Культура здоровой жизни. 2010. №4»)

Напишите отзыв о статье "Лавров, Валентин Викторович"

Примечания

"В.Лаврову удалось собрать громадный исторический материал. И он владеет им свободно, изображая через призму героя различные стороны эмигрантского существования, открытую и закулисную борьбу сил, враждебных не только Стране Советов, но и проявлению всяческих прогрессивных тенденций внутри самой эмиграции. Во всяком случае, подобной книги об И.А.Бунине еще не было – ни у нас, ни зарубежом", – Сергей Макашин, член редколлегии "Литературного наследства", доктор филологических наук, лауреат Государственной премии СССР.

(Холодная осень М, 1989 г. Предисловие)

Отрывок, характеризующий Лавров, Валентин Викторович

Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.

Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.

Несколько дней назад, 2 мая, легендарному писателю, академику РАЕН, кавалеру 18-ти наград МВД Валентину Викторовичу Лаврову исполнилось 80 лет. Автор таких нашумевших исторических романов, как «Эшафот и деньги», «Холодная осень», «Царские сокровища», «Катастрофа», продолжает трудиться на поприще писательской деятельности. В переизданиях Лавров выпустил 91 книгу. Только что вышла новинка «Ненависть вождя и любовь разбойника» (Москва, 2015. «Прозаик»). Рассказ под одноимённым названием написан на основе некогда секретных материалов ОГПУ. Спрашивайте в крупнейших магазинах. Зачитаетесь!

— Валентин Викторович, вам недавно исполнилось 80 лет. Не трудно писать в таком возрасте?
— Я делаю это с наслаждением, когда хочется что-нибудь сказать или когда меня волнует определённая тема. Дело ведь в том, что литературное творчество — это как любовь. Оно хорошо тогда, когда сильно хочется. И когда любовь взаимна — автора и читателей. Организм верен молодым привычкам. Это в отношении любви и занятий физкультурой (не путать со спортом). Писать всегда тяжело — мне, например. Я пишу по пятнадцати часов ежедневно, это не пустяк для организма.
Причём, продолжается это месяцами: одна книга — один год. И, естественно, для здоровья это не очень здорово. Но о каком здоровье можно хлопотать, когда идут хорошие, на взгляд автора, правильные мысли, которые облачаются в прекрасные русские слова. Конечно, это упоение, как упоение в бою, так и в литературных делах.
— Когда же в вас впервые поселилась, как говаривал классик, эта бацилла писательства?
— Вообще-то, графоманом я был с раннего возраста. У меня до сих пор сохранилось два письма, которые я написал своему отцу. Одно в 1939 году, когда мне было 4 годика, другое — в сороковом. Дело в том, что мой отец был известным футболистом. Он играл за «Локомотив». Вошёл в историю, как забивший первый гол на чемпионатах СССР. Когда по весне они выезжали на юг на сборы, я писал отцу. Он рисовал открытки на футбольные сюжеты и отправлял мне.
— Как же вы помните то, что было с вами в 4 годика?
— У меня удивительно ранняя память. Я, например, помню, как учился говорить. Мне было чуть больше года.
— Наверное, и своё военное детство помните?
— Когда началась война, нас, детей, эвакуировали из Москвы. Так я с бабушкой оказался в Чувашском селе Ильинское на Волге. Но в начале октября по требованию отца мы вернулись в столицу: «Семья должна быть вместе!». Я, кстати, помогал взрослым: своей детской лопаткой копал окопы в нашем дворе. Жаль, не взял в домоуправлении справку: «Содействовал обороноспособности Москвы». Очень весело сейчас было бы её почитать. Кстати, спустя много лет мне довелось ознакомиться с немецким приказом, если не ошибаюсь, за № 114. Фашистским войскам строжайше запрещалось вступать в пределы города. Возможно, Гитлер что-то узнал о том, что наше командование якобы собиралось затопить Москву, открыв шлюзы. В тридцатиградусные морозы фашистам пришлось бы плохо. А заодно и москвичам, не сумевшим покинуть столицу. А вот мне в конце ноября сорок первого снова пришлось покинуть столицу: отец работал на военном заводе № 315 и его вместе с рабочими и их семьями эвакуировали в Пермь.
— Чем вам запомнилась война?
— Жутким голодом, страшными морозами, вшами и крысами, которые просто перестали бояться людей. В Перми нас подселили к старушке, которая служила в местном театре. Здесь разместился Ленинградский Театр оперы и балета им. Кирова. Она частенько брала меня с собой. Я был на исторический премьере балета Вано Мурадели «Спартак», случилось это в январе сорок второго. Но влюблён был в Чайковского. «Евгения Онегина» слушал раз пятнадцать.
Жили мы в доме № 92 по Большевистской улице в старинном деревянном доме. (Теперь это Екатеринин). В двух шагах — рынок. Он был излюбленным местом ребячьих прогулок. Мы любовались бидонами с молоком, картошкой, луком, которые колхозники клали на прилавки. Никогда не воровали и тем более не клянчили.
Иногда случались облавы. Солдаты внезапно окружали рынок, выстраиваясь по периметру вдоль забора. Проверяли документы, чтобы выявить тех, кто отлынивал от отправки на фронт. Что уж там говорить — не все спешили защищать товарища Сталина, предпочитали быть работниками тыла.
Да, с материальной стороны жизнь была подобна страшному сну. Но мы были детьми, и умели находить развлечение и даже счастье благодаря сущим пустякам. Какие дети без игр? Чижик, лапта, футбол с самодельным тряпичным мячиком, салочки (ляпки), пристеночка, казаки-разбойники, чехарда, волейбол, чеканка, отмерялы, камушки, городки, вышибалы… В карты резались в козла, буру, очко. Ну, и, конечно же войнушка, правда, все хотели быть красноармейцами.
И для ребят нашего пермского двора было почти ежедневное удовольствие ходить в минизоопарок, который был на упомянутом рынке. Проникали в «притирку», то есть без билетов. Впрочем, билетёрша делала вид, что нас не замечает. Видать, у самой были детишки — голодные, холодные. Горе делает людей мягче и добрее. А добро — самое важное качество человеческое… Во время войны люди были мягче и добрее.
Спустя семь десятков лет я нарочно приехал в Пермь, чтобы побывать в местах, где жил когда-то. Дома стояли новые, а двор остался прежним. Увы, детей не было видно. Новые времена!
С улыбкой вспоминаю походы с бабушкой в местную баню — раз в неделю. Стоило это копейки, каждому давали кусочек мыла. Попадал я вместе с бабушкой, разумеется, в женское отделение. А поскольку с раннего возраста паренёк был любопытным, то вот это моечное женское отделение мне доставляло величайшее платоническое наслаждение. Продолжалось это до тех пор, пока тётка, проверяющая на входе билеты, не сказала бабушке: «Ты бы ещё мужика сюда привела!». Пришлось ходить в баню с отцом, а он не каждое воскресение мог выбраться. В одно из таких посещений бани я стал свидетелем страшного зрелища. В моечное отделение ввели человек 10-15 блокадников. Они еле-еле передвигали кости (ногами и руками это было трудно назвать), обтянутые жёлтой пергаментной кожей. И только глубоко утопленные глаза оставались живыми. Вот тут-то я и понял, что это такое — блокада. Нынче говорят, что кое-кто ел человечину. Кто осудит этих несчастных людей?
— Да вам и самим довелось поголодать…
— Зимой было очень голодно. Летом легче — варили суп из щавеля и крапивы, за грибами, ягодами шиповника и клюквой ходили на противоположный берег Камы. Теперь там всё застроили, а тогда были леса и болота, в которых можно было утопнуть. Ловил рыбу — клёв был, но слабый. Дети не все выживали, умерла от истощения и болезней трёхлетняя соседка. В октябре сорок второго я попал с катаральной желтухой во 2-е отделение клиники детских болезней Мединститута. Бабушка умудрялась собирать передачки для меня, но, как выяснилось, няньки их изрядно уменьшали.
Мама несколько раз сдавала кровь. За это был положен талон на питание в столовой. По этим талонам мамочка подкармливала меня.
Кстати, уже в наши дни я посетил местный музей футбола, и там ни слова о том, что летом 1942 года в Перми проходили игры по футболу. Трибуны были забиты до отказа. Игрокам, в том числе и отцу, за каждую встречу администратор команды Шурыгин (он до войны был завхозом столичного «Локомотива») выдавал по 15 пирожков с мясом — до сих пор помню их великолепный вкус. Увы, уральское лето короткое, а игр немного…
— Да, досталось вам…
— Счастье пришло в марте 1943-го. Мы вернулись в Москву, где я впервые за много месяцев увидел белый хлеб. Через три месяца нам дали жильё в Битцах (тогда ещё это было Подмосковье). Недалеко было поле, на котором в большом количестве росла крупная дикая земляника, которую мы собирали. И только в наши дни трижды генерал (милиции, КГБ, а позже и ФСНК) Александр Георгиевич Михайлов, выступая по телевидению, признался, что на полигоне в Битцах хоронили расстрелянных «врагов народа». А сверху сажали землянику. Зачем это делалось — никто не знает. Но вот эту землянику мы и ели. Страшное было время! Василий Великий сказал: «Мучительно терпение, блаженно восприятие». Народ проще говорит: «Не познав горького, не поймёшь сладкого!». Это верно. Моё поколение познало горькое, вот почему оно умеет ценить доброе.

Беседовал Виталий КАРЮКОВ